Сэм Рокуэлл

Актер, 41 год, Лос-Анджелес

Чувак, ты и твой клон — это немного разные вещи. Улавливаешь?
Ненавижу интервью. Одни и те же идиотские вопросы — снова, и снова, и снова. Впрочем, любое интервью, особенно телевизионное, может спасти, например, приступ эпилепсии у главного героя. Вот только я ею не страдаю.
Я все время чувствую себя не в своей тарелке — где-то в стороне от происходящего. Не могу себе даже представить, что на свете есть такие же психи, как я.
У меня есть странный талант: когда это требуется, мне удается оставаться неузнанным.
Когда-то я был стажером при одном частном детективе. Это было интересно, но странно. Мы следили за какой-то девчонкой, которая изменяла своему мужу, и поехали за ней в мотель, где все и происходило. Все это показалось мне тогда очень сомнительным. Чувак, на которого я работал, был с камерой, а я просто сидел за рулем. Кажется, нам просто нужно было получить улики для бракоразводного процесса. Но все же это было очень неприятно и очень скользко. Никогда бы не сделал это снова. Хотя тогда заработал 50 долларов.
Я работал в куче ресторанов. Был на доставке. Развозил жратву по разным чувакам. Потом был статистом в сериалах. Потом стал статистом в рекламе. Потом доставлял буритто на велосипеде. Путь актера, да? Моей последней настоящей работой была доставка заказов в одном очень модном ресторане. И это была жопа, потому что работа — это вообще жопа, и я ее ненавижу. То, чем я занимаюсь сейчас, — гораздо лучше. Назвать это работой даже не поворачивается язык. Поэтому я постоянно напоминаю себе о том, что было раньше, иначе можно стать злобной и мелкой сучкой.
Кажется, я повзрослел чуть быстрее, чем все остальные.
У меня оба родителя — актеры. Отец начал очень рано, как, впрочем, и мать, но она потом бросила все и стала художником. Но пока мать была актрисой, она вечно таскала меня с собой. Это было так странно: покуривать в 10 лет марихуану, целовать девушек и обниматься с разными пышногрудыми женщинами. Когда после этого я шел в школу и пытался показать класс в баскетболе, я чувствовал себя там пришельцем с другой планеты.
Если ты умеешь наблюдать, ты уже наполовину актер. Но идти и напиваться в баре, чтобы понаблюдать за тем, как там все устроено, — это не наблюдение. Наблюдение — это отправиться в бар и заказать кофе.
Театральная сцена — это то место, где решается судьба актера. Потому что в отличие от кино сцена требует от тебя все, что ты только способен дать.
Я обожаю театр. Кино — это очень скучный процесс. Ты торчишь на площадке по 18 часов в день, растрачивая большую часть времени впустую. Ты просто перегораешь здесь, вот и все. К тому же в кино нет такого чувства единства.
Я чувствую, что мне нужно возвращаться в театр. Это способно взбодрить, и так делают многие актеры. Даже Джуди Денч так делает.
Я не собираюсь сниматься в тупых фильмах про зомби — хотя я и люблю фильмы про зомби. Но если уж я сыграю в фильме про зомби, то это должен быть великий фильм про зомби. Номер один среди всех фильмов про зомби — гребаный король жанра.
Мне нравится сниматься в фильмах, к которым не делают трейлеров.
Разница между независимым кино и большим кино заключается в том, что в независимом кино тебе не приходится так долго ждать следующей роли.
Я сыграл огромное количество всяких провинциалов и деревенщины, и это так удивительно — ведь всю свою жизнь я провел в городе.
По счастью, я не самая знаменитая знаменитость. Для меня это все еще какая-то дурацкая забава.
Я повидал кучу нормальных людей, которые в один момент мутировали в никчемных, заполненных какой-то ерундой, мудаков. Неожиданная слава — это страшное испытание. Наверное, людям, не достигшим тридцати, нужно вообще запрещать становиться знаменитыми.
Деньги — это могущество, а могущество — это право на выбор.
Поверьте, я умею танцевать польку. Не уверен, что могу показать настоящий класс, но я точно не выгляжу как идиот.
Я не способен отрастить усы специально для новой роли.
Я всегда стараюсь работать с лучшими. Когда ты работаешь с тем, кто тебя превосходит, у тебя появляется шанс превзойти самого себя.
Я профессиональный актер. У меня есть что-то вроде таланта, и я довольно упорный. Но когда я смотрю на Брандо или Аль-Пачино, я понимаю, что они другие — к ним прикоснулся господь.
Я люблю импровизировать. Но хорошие сценарии я люблю больше.
Я не люблю наготу. Но однажды мне пришлось сниматься голым, причем в сцене, где я выхожу из ледяной воды. И я сделал это — потому что, как мне кажется, такие вещи что-то говорят о персонаже. А когда я снимался в «Зеленой миле», где мне пришлось показать свою задницу, я отозвал Луи Беруэлла — кстати, обладателя «Оскара» за лучший грим — в сторонку и тихонько попросил его подрисовать мне на заднице прыщи. Потому что именно так это было описано в книге.
Не могу сказать, что я живу ролью все то время, пока длятся съемки. Я не могу оставаться в роли весь день — это очень утомительно. Может, кто-то умеет, а я — нет. Поверьте, даже Дэниелу Дэй-Льюису надо время от времени выпить чашку чаю, нажарить в тостере хлеба и посмотреть пару серий «Флинтстоунов».
Мне кажется, что говоря о вреде телевизора, нужно, в первую очередь, говорить о том вреде, который телевизор наносит физическому здоровью. Ведь когда человек смотрит телевизор, кровь отливает от мозга. Хотите сказать, что это полезно?
Что меня раздражает в комедиях, так это то, что когда там кто-то плачет, он плачет не по-настоящему. В драмах-то все рыдают на самом деле!
Расставание — великая штука. Кажется, оно всегда дает больше, чем забирает.
Вы задаете очень хорошие вопросы. Но я не знаю, что на них отвечать.
Я не боксер. Но мне надо оставаться в форме. Поэтому время от времени я долблю грушу. И учусь падать.
Я люблю пострелять. Особенно в кино.
Умение обращаться с оружием — это, прежде всего, умение разбираться в терминологии: все эти поршни, трубки, патронники и куча других малопонятных вещей. По большому счету я в этом не смыслю ни хрена. И, значит, не имею никакого права говорить, что умею обращаться с оружием.
Мне нравится тюремная эстетика.
Я кое-что знаю о христианстве. Когда-то я играл в пьесе про Иуду, и поэтому кое-что знаю о Новом завете. К тому же я смотрел множество документальных фильмов. Один из них назывался «Адский дом» (фильм 2001 года о феномене распространенных в США «адских домов» — организованных христианскими общинами заведений, где зрителям показывают сцены, рисующие мучения грешников в аду. — Esquire). Другой назывался «Солдаты воинства небесного» (фильм 2000 года об американской террористической организации «Воинство небесное», выступающей против абортов. — Esquire) — это кино о чуваках, которые взрывают абортарии и убивают работающих там врачей.
Что меня раздражает в людях — так это их короткая память.
Я не хочу знать слишком много. Кажется, это способно убить.

Энтони Хопкинс

Актер, 72 года, Лос-Анджелес

Лучшие из нас развиваются поздно. В школе я был идиотом. Необщительным типом — другие дети меня не интересовали. Сейчас это называют дислексией или нарушением внимания. А я был просто тупицей. Зато именно поэтому и стал актером.
Россия привлекала меня с детства. В четырнадцать я читал «Историю русской революции» Троцкого. Разумеется, когда учителя спрашивали, коммунист я или марксист, я не очень-то хорошо понимал, о чем они говорят. А детям на такие тонкости вообще было наплевать: просто звали меня «болши».
Моя житейская философия? Ты всегда должен понимать, на что способен из одного только презрения к себе. Что бы я ни делал в молодости, все говорили: «Ты безнадежен». Отец говорил: «Безнадежен», ровесники говорили: «Безнадежен». Так что потом все, что со мной случилось в жизни, стало для меня большим откровением.
Поначалу я был физически опасен на сцене. Когда я играл в Манчестере, режиссер меня уволил, потому что я чуть не сломал кому-то хребет. Он сказал, что меня слишком опасно выпускать на сцену. Но в результате мне повезло, потому что он посоветовал мне пойти в одну из тех «модных театральных школ», которые сам не одобрял. И я пошел в RADA (Королевская академия драматического искусства. — Esquire), где началась моя настоящая карьера.
Большинство актеров — довольно простодушные люди, считающие себя сложными натурами. Помню, как я услышал про Роберта Де Ниро в «Бешеном быке» и подумал: «Обязательно надо посмотреть этот фильм». Я пошел на него в маленький нью-йоркский кинотеатрик, пропахший мочой^; кто-то там отливал, несколько человек спали. Это было что-то вроде момента истины: так вот, значит, ради чего все наши старания?
Сейчас мне плевать на театр с высокой колокольни. Честное слово, не понимаю, почему некоторые относятся к нему так трепетно. На кой черт нам весь этот театр четырехсотлетней давности? Кому он нужен? Закатайте его в асфальт. Подумаешь, беда! Все равно это мертвечина. Какой Лир лучше: такой или сякой, — кого это волнует? Ты делаешь то, что уже делали до тебя пятнадцать тысяч актеров.
Все актеры в свои самые сумасшедшие годы хотят сыграть Гамлета. Я тоже хотел. А теперь думаю, это все равно что с собой покончить. Сейчас меня абсолютно не интересуют Шекспир и вся эта британская чепуха. А когда интересовали, это было одно голое честолюбие — просто хотелось славы.
Если кто-то легок на подъем и обладает яркой индивидуальностью и энергией, это угрожает многим людям, которые не хотят лишних волнений. Подумайте о тех, кто подрывает устои. О тех, кто баламутит воду. О людях вроде Оливера Стоуна, которые по-настоящему что-то делают, провоцируют людей, власти на разговоры. Обычный человек хочет, чтобы его окружали надежные люди. И это нормально, по-моему. Но если бы все были такими, на свете было бы скучновато.
У меня нет любимых ролей. Я просто работаю. Учу свои роли, знаю, что говорю, и если берусь за что-то, делаю это как следует. Я прихожу, делаю свое дело и иду домой. Потом получаю чек — вот и вся история. Люди говорят, что это цинично, но они не правы. Это практично.
Люди, которые обвиняют тебя в продажности, на самом деле просто завидуют. Вот недавно один мой близкий приятель встретился в Лондоне с агентом по кастингу из Национального театра, и эта женщина спросила его с ужасно снисходительным видом: «Ну как там Тони?» Он ответил: «Очень доволен, он в Голливуде». «Жаль, продался», — сказала она. «Да, — ответил мой друг. — А еще здорово разбогател и прославился». Она прямо позеленела.
Нет ничего более раздражающего, чем добродетель и высоконравственность. Я не говорю, что сам не фальшивка. Такая же фальшивка, как все остальные. Мы все фальшивки. Все шарлатаны, все испорчены, все лгуны.
Ганнибал Лектер на самом деле весьма интересная фигура. Думаю, втайне мы им восхищаемся. Он воплощает собой невыразимую часть нас самих, желания, фантазии и темные стороны нашей души, и мы можем быть по-настоящему здоровы, только если признаем их существование. Наверное, нам хочется быть такими же сорвиголовами, как он.

Как-то раз я попросил одного священника-иезуита прочесть самую лучшую из всех известных ему коротких молитв. Его ответ меня рассмешил. Он сказал: «Хер с ним».

Мне нравится мое одиночество. Я никогда никого не подпускал близко, все финтил да увиливал. Конечно, я изображаю теплоту и дружелюбие. Но внутри меня всегда было пусто. Никакого сострадания, только небрежность — и так всю жизнь.
Было время, когда я пил все, что льется. Теперь-то уж никто не пьет, не курит и не ест углеводов. Как ни странно, я рад, что был алкоголиком. Естественно, мне жаль, что от этого страдали другие. Но побывать в шкуре алкоголика — это потрясающе богатый жизненный опыт. Случались дни, когда я выпивал бутылку текилы и мне было все равно, жить или умереть. Такой я тогда был конченый, опустошенный — полный банкрот в эмоциональном смысле. Я обожал текилу.
Нет, наркотиков я не принимал никогда. Но во мне было столько текилы, что я вполне представляю себе, что такое кислотный трип.
Хороший сценарий всегда видно по первым пяти страницам. Такие вещи чуешь нутром. Если я не могу прочесть больше четырех страниц, мне уже ясно: это не для меня. Больше всего меня настораживают сценарии, где то и дело подробно описываются декорации. «Восход над пустыней, на горизонте громоздятся...» — целое эссе прочтешь, пока доберешься до диалога. Чушь.
Мой отец был булочник, и на культуру ему было насрать. Бывало, играю я на пианино, а он входит, стряхивает мучную пыль со своих волосатых рук и говорит: «Что это за херню ты играешь?» Я говорю: «Бетховена». А отец: «Неудивительно, что он оглох. Ради бога, выйди и займись чем-нибудь». Теперь мне во многом понятен его цинизм.
Мне нравится Спилберг. Он снимает такие фильмы, какие ему самому хотелось бы посмотреть. Он не чета тем умникам-выпендрежникам, которые делают фильмы для своих друзей, а потом их никто смотреть не хочет. На площадке Спилберг всегда полон страсти и энтузиазма и работает очень быстро. Он не любит валять дурака, попусту тратить время.
Я всегда хотел добиться успеха. Хотел познакомиться с Кэтрин Хепберн и Альбертом Финни. И особенно с Питером О’Тулом. Я преклонялся перед О’Тулом. Помню, как мы первый раз пошли с ним в бар. Он сказал: «Возьми «Гиннесс». Как настроение, дорогой? Ладно, давай выпьем и пойдем за нашими «Оскарами». Меня восхищает такого рода безумие, восхищают пьяницы и разгильдяи. И я когда-то таким был. Несколько лет назад я снова видел О’Тула, и он сказал: «Говорят, у тебя уже нимб вокруг головы — не то что у нас, грешных». Когда бросаешь пить, теряешь кое-кого из друзей.
Жизнь — это хореография. Ничего не проси, ничего не жди и принимай все спокойно. Я так рассуждаю: «Что люди обо мне говорят или думают, меня не касается. Я такой, какой есть, и делаю то, что делаю, просто ради забавы — вот как устроена эта игра. Чудесная игра жизни на ее собственном поле. Здесь нечего выигрывать и нечего терять, здесь не надо ничего доказывать. Не надо выворачиваться наизнанку — чего ради? Потому что я по сути своей никто и всегда был никем». Это пришло ко мне лет десять назад во время глубокой депрессии, когда я сидел в одном римском отеле. Я повторял это про себя как заклинание. И с тех пор в моей жизни произошло много удивительных событий.

Борис Гребенщиков

Музыкант, 56 лет, Санкт-Петербург

Мик Джаггер сказал: «Если ты начнешь думать о том, что другие люди думают о тебе, - ничего сам не сделаешь». Кто-то считает меня буддистом-маразматиком? Я не против.
Я начал играть, чтобы понравиться девушкам. Не было бы женщин - я бы вообще ничего не стал делать. Реакция мужчин меня не интересует - близкие друзья не в счет.
В музыке нет иного уровня, кроме мирового: это когда человек держит у себя дома сто компактов, и среди них - твоя музыка. Остальное все - сельская самодеятельность. Из наших музыкантов пока никто не дотянулся.
Самое большое удовольствие для меня - сидеть в теплом солнечном месте, выпивать и болтать с друзьями.
Деньги - это эквивалент энергии. Я пою и отдаю довольно большое количество энергии. Те, кто приходят на концерт, мне за это платят. Они не могут платить напрямую своей энергией - поэтому дают бумажки, которые ее заменяют. На эту бумажку я могу купить бутылку водки, приму ее, и во мне высвободится определенное количество энергии, которую я могу использовать в своих целях. А те, кто относится к деньгам с придыханием, не видят самого главного: что это не деньги, это энергия. Есть анекдот: с завода ликеро-водочных изделий вынесли десять ящиков водки. Продали их - на деньги напились. Но два первых действия были не нужны. Большая часть людей стремится к приобретению денег, теряя при этом возможность воспринять то, что они на эти деньги купят.
Нормальные люди в России мучаются, потому что не знают, что им делать. Не знают, кто они такие, зачем они здесь. Они коротают время в ожидании какого-то подарка. Когда же им поступает этот подарок - не знают, что с ним делать. У каждого есть сотни примеров.
Те, кто говорят о власти с придыханием или захлебываясь от ненависти, - глубоко ошибаются. Власть не заслуживает ни того, ни другого. О власти нет смысла говорить в той же степени, в какой нет смысла говорить о водопроводчиках.
Большое искусство не может возникнуть в эпоху катаклизмов. Гиппиус? Есенин? - упаси господь. Маяковский? - ужасный поэт. Настоящее искусство возникает от пресыщенности - когда человек спокойно, забыв про все на свете, может заниматься своим делом и оттачивать каждую миниатюрную грань.
Я все время с чем-то ношусь. Высказываю категорические суждения по поводу явлений, которые еще до конца не усвоил, а позже говорю: на самом деле это полное говно. И мне не стыдно. Нужно пестовать свой идиотизм - это называется «контролируемая глупость».
Дэвид Боуи лет 15 назад говорил мне что-то про войну с мусульманским миром, но я не запомнил. Не запоминаю, что люди говорят про войну: когда Земле будет нужна очередная война - она будет. Мы же, по сути, не понимаем, почему возникают войны. Война может начаться в любую секунду, сейчас, например, - и перерасти в мировую.
Говорят: самые надежные друзья - те, с которыми ты познакомился в детстве или юности. Это точка зрения инертного человека. Значит, ты просто не в состоянии найти себе друзей. Не вижу смысла сохранять старые компании. Людей, которых я сейчас люблю, я, как правило, встретил совсем недавно.
Настоящее искусство возникает от пресыщенности - когда человек спокойно, забыв про все на свете, может заниматься своим делом.

Станислав Говорухин

Режиссер, 74 года, Москва

Я много курю, много пью, у меня нет никакого распорядка дня. И мне хорошо.
Все дело в заднице: мужчина может сидеть двенадцать часов за столом, а женщина — нет. Поэтому есть великие писатели — мужчины, и ни одной великой писательницы.
30 лет — это сейчас юность. Потому что люди стали дольше жить. Что такое 30-летний человек? Да мальчик — вон по улице бегает.
Если завтра нам объявит войну Эстония — она победит. Я так шутил в 1993-м, но через год шутка стала правдой: мы объявили войну маленькой Чечне и с позором ее проиграли. Отчасти из-за того, что у нас не было тогда хорошего кино и литературы. Что, Сталин выиграл войну? Жуков, Ворошилов — эти жалкие полководцы? Войну выиграл народ, и во многом из-за того, что людям с детских лет накачивали мозги: надо любить свою родину. Они читали соответствующие книги, смотрели кино. Я, например, приписал себе лишний год, чтобы пораньше вступить в комсомол, потому что был без ума от «Молодой гвардии». Вот что такое литература и кино. Они должны давать силу.
Мой сын, тоже режиссер, сам с усам — со мной своими планами не делится. «И вообще, — говорит он, — ты думаешь, ты мой любимый режиссер, что ли? У меня, — говорит, — любимый режиссер — Хуциев». Но он и с Хуциевым не советуется.
Не вижу ничего такого в том факте, что я в «Единой России». Для меня это рычаг. И я им все время говорю: нельзя превращаться в КПСС. Я там затем, чтобы были несогласные.
Высоцкий у меня в «Вертикали» не идет с альпинистами в горы — он о них поет, сидя в палатке. А я и пою, и иду в горы. У меня миллион избирателей.
Путин — черный ящик для меня.
Вайнеры, создав великое произведение — «Эру милосердия», никогда не считали ее своей лучшей книгой. Я тоже не считаю «Место встречи» лучшим своим фильмом. Это с писателями и режиссерами всегда так.
Мой лучший фильм — «Ворошиловский стрелок». Я сам представитель власти, но и я оправдываю старика, решившегося на месть. Это даже не месть, а возмездие, которое должно было совершить государство. Если возмездие не настигает преступников, люди начинают жить по законам джунглей.
Женщина умнее мужчины. Мужчина думает о будущей карьере, а женщина — о детях, а значит о том, в какой стране они будут жить, что будет с этой страной.
Когда в стране происходят такие вещи, на первый план у режиссеров и писателей должна выходить гражданственность. Провозглашать аполитичность сегодня — подло.
Я человек европейской культуры, я знаю европейские языки, но мне противно, когда русские начинают заглядывать в рот к иностранцам. Надо жить своим умом.
Жан-Жак Руссо в «Эмиле» пишет, что библиотека Эмиля будет состоять всего из одной книги. Вы думаете, это Библия? Нет, это «Робинзон Крузо». И пока у человечества не испортится вкус, ее надо считать самой великой. И я всегда так считал, но стеснялся произнести вслух, пока не наткнулся на эти строки. Робинзон Крузо — это человек, который ни при каких обстоятельствах в силу величия своего духа не мог погибнуть.
Все дело в заднице: мужчина может сидеть двенадцать часов за столом, а женщина — нет. Поэтому есть великие писатели и нет великих писательниц.

Габриэль Гарсиа Маркес

Лауреат Нобелевской премии по литературе, 83 года, Мехико

Записала Рита Гиберт. Фотограф Аричи Грациано
Corbis / RPG

Я всегда хотел сочинять мыльные оперы. Для людей вроде меня, желающих единственно, чтобы их любили за то, что они делают, мыльная опера гораздо эффективнее романа.
Нам приходится бороться с окаменением языка. Такие слова, как «народ», «демократия» потеряли свое значение. Всякий, кто может организовать выборы, считает себя демократом.
Я пытался писать сказки, но ничего не вышло. Я показал одну из них моим сыновьям, тогда еще маленьким. Они вернули ее со словами: «Папа, ты думаешь, дети совсем тупые?»
Я стараюсь предотвратить неприятные сюрпризы. Предпочитаю лестницы эскалаторам. Все что угодно — самолетам.
США инвестируют в Латинскую Америку огромные деньги, но у них не получилось то, что мы сделали без единого цента. Мы меняем их язык, их музыку, их еду, их любовь, их образ мыслей. Мы влияем на Соединенные Штаты так, как они хотели бы влиять на нас.
СПИД лишь добавляет любви риска. Любовь всегда была очень опасна. Она сама по себе — смертельная болезнь.
Проститутки были моими друзьями, когда я был молод. Я ходил к ним не столько заниматься любовью, сколько избавиться от одиночества. Я всегда говорил, что женился, чтобы не завтракать в одиночестве. Конечно, Мерседес (жена. — Esquire) говорит, что я сукин сын.
У меня была жена и двое маленьких сыновей. Я работал пиар-менеджером и редактировал киносценарии. Но чтобы написать книгу, нужно было отказаться от работы. Я заложил машину и отдал деньги Мерседес. Каждый день она так или иначе добывала мне бумагу, сигареты, все, что необходимо за работой. Когда книга была кончена, оказалось, что мы должны мяснику 5000 песо — огромные деньги. По округе пошел слух, что я пишу очень важную книгу, и все лавочники хотели принять участие. Чтобы послать текст издателю, необходимо было 160 песо, а оставалось только 80. Тогда я заложил миксер и фен Мерседес. Узнав об этом, она сказала: «Не хватало только, чтобы роман оказался плохим».
Если во что-то вовлечена женщина, я знаю, что все будет хорошо. Мне совершенно ясно, что женщины правят миром.
Единственное, чего женщины не прощают, это предательство. Если сразу установить правила игры, какими бы они ни были, женщины обычно их принимают. Но не терпят, когда правила меняются по ходу игры. В таких случаях они становятся безжалостными.
У меня был спор с профессорами литературы на Кубе. Они говорили: «Сто лет одиночества» — необычайная книга, но она не предлагает решения". Для меня это догма. Мои книги описывают ситуации, они не должны предлагать решений.
Я мелкобуржуазный писатель, и моя точка зрения всегда была мелкобуржуазной. Это мой уровень, мой ракурс.
Если бы я не стал писателем, я хотел бы быть тапером в баре. Так я помогал бы влюбленным еще сильней любить друг друга.
Великие бедствия всегда порождали великое изобилие. Они заставляют людей хотеть жить.
Моя задача — чтобы меня любили, поэтому я и пишу. Я очень боюсь, что существует кто-то, кто меня не любит, и я хочу, чтобы он полюбил меня из-за этого интервью. ¤
Великие бедствия всегда порождали великое изобилие. Они заставляют людей хотеть жить.

Вуди Аллен

Режиссер, актер, 74 года, Нью-Йорк

Не знаю, кем меня считают. Странным экземпляром, наверное.
Актеры работают со мной, только если у них перерыв между более соблазнительными проектами. Если я звоню актеру и примерно в то же время ему звонит Стивен Спилберг или Мартин Скорсезе, то он и не подумает идти ко мне. Но если он только что закончил картину, получил свои десять миллионов долларов и до августа ему совершенно нечего делать, а я позвонил в июне, так почему бы и не согласиться?
Если бы я сделал себе татуировку, это была бы надпись «Мама».
Единственная разница между трагедией и комедией состоит в том, что в комедии люди находят способ справиться с трагедией. Конечно, юмор не может быть ответом на все жизненные проблемы, но он служит чем-то вроде лейкопластыря. Это уж точно лучше, чем все время ходить разбитым.
Знаете, по-настоящему я умею играть только две роли — я очень ограниченный актер. Я могу играть либо интеллектуала, либо подонка.
Когда я начал заниматься кино, мне казалось, что меня ждет уйма приятных вещей: слава, деньги, лесть, восторг... Но после нескольких первых фильмов ты понимаешь, что твоя жизнь осталась прежней. Понимаешь, что все твои проблемы остались при тебе.
Беззаботность, беспечность — все это мне не свойственно. Я и сейчас убежденный пессимист. Я до сих пор делю людей на мерзких и жалких.
Я часто мечтаю о том, чтобы взять отпуск на целый год. Но меня всегда начинают мучить угрызения совести, поскольку вокруг стоят желающие дать мне денег на очередной фильм, и в результате я прихожу к выводу, что, пока дают, надо брать.
Чтобы играть в комедиях, надо от рождения обладать каким-то особенным свойством. Комики всегда умели играть драматические роли, но возьмите лучших драматических актеров — таких, как Марлон Брандо, — и вы убедитесь, что комедия дается им нелегко.
Я люблю свою профессию, но если бы ее у меня отняли, я с удовольствием занялся бы чем-нибудь еще. Поработал бы в театре или сидел бы дома и писал. А может, просто бездельничал бы, и тоже с удовольствием. Вставал бы утром, гулял, шел в музей или в кино, потом возвращался бы к себе, общался с женой, смотрел бейсбол по телевизору. Не так уж плохо, верно?
Меня почти никогда не приглашают сниматься в чужих фильмах. Странно! Кажется, что уж теперь-то, когда я стал старше, люди должны рассуждать так: «Кто у нас самый старый из комиков? Уолтер Маттау помер. Стало быть, Вуди Аллен!»
Мне нравится позиция авторов «Догмы». Она по-настоящему спартанская. Думаю, сами принципы у них хорошие, но, как это обычно бывает, все упирается в личный талант режиссера, который их декларирует. Если он сделал хороший фильм — прекрасно. Но если фильм получился плохим, он ничуть не лучше любого другого плохого фильма.
По-моему, в современном кино нет режиссеров, работающих под моим влиянием. Повсюду я вижу молодежь, на которую повлиял Фрэнсис Форд Коппола, очень сильно — Скорсезе и Оливер Стоун. Но я? Нет, таких я что-то не знаю.

Бек

Музыкант, 40 лет, Нью-Йорк

Что такое рай? Тихая погода, никаких пробок и никаких обязательств.
Я дико боюсь высоты. Но большую часть своих страхов я поборол. Думаю, очень многим было бы страшно на публике корчить из себя идиота. А я справляюсь.
Я рос единственным белым в латиноамериканском квартале. Не скажу, что тогда я был похож на девочку. Я просто был очень странным маленьким белым парнем. С таким же успехом я мог быть очень странным маленьким сальвадорцем.
Мне не приходится часто плакать. Кто-то считает, что все уходит, когда плачешь. Я считаю, что все уходит, когда поешь.
Я бросил школу в 14, потому что там царила апатия и жестокость. Меня очень удручала тамошняя апатия.
Моя мать не верила в образовательную систему. Она водила меня на фильмы Трюффо, подсовывала мне Кнута Гамсуна и была очень рада, что я не смотрю «Семейку Бреди» (комедийный американский сериал начала 1970-х.- Esquire).
Я не сплетничаю. Может, потому что я еврей, а евреи верят, что не нужно поливать людей говном. То же самое с воровством — я абсолютно не способен украсть. Семья у меня была не слишком религиозная, но я страшно хотел, чтобы у меня была бар-мицва, и ходил в синагогу изучать Тору.
Мне очень тяжело. Я чувствую себя американцем. Я вырос в Калифорнии. Но я всегда чувствовал себя немного аутсайдером. Всякий раз, когда я встречаюсь с кем-нибудь из хип-хоперов, они думают, что я из Европы. Англичанин или еще кто. Иногда мое чувство юмора приводит американцев в замешательство. Оно, наверное, тоже английское.
Очень важно быть несогласным.
У меня есть свой стиль, и я стараюсь методично срать на все правила хип-хопа. Есть строгие правила, по которым делается хип-хоп. Эти правила охраняются так же строго, как немцы хранят секреты изготовления пива: будешь играть с этим — и тебе оторвут яйца.
Когда я рос, у меня не было денег даже на сраную еду! Откуда, по-вашему, я мог найти деньги на наркотики?
Вся наша культура такая конформистская. Я даже фриков толковых уже почти не встречаю.
Я точно знаю момент, когда понял, что моя жизнь вот-вот изменится. Это было в августе 1993-го: у меня еще не было альбомов, но «Loser» уже крутили по радио. Мы играли концерт в Сиэтле с другими группами, и я увидел в толпе девочку лет четырнадцати, у которой на лбу фломастером было написано мое имя. Я был в ужасе, сам не знаю почему.
Когда мне сказали, что песня «Loser» стала гимном поколения, я подумал: «Черт, вот это хреново». Это же не гимн. Просто сидишь у кого-нибудь дома и ешь пиццу с чипсами.
После 11 сентября все явно изменилось. Стало более консервативным, республиканским, холодным, клаустрофобным. Это покушение на основы бытия.
Вселенная устроена довольно причудливым и бессмысленным образом. Даже в самом унылом, блаженном спокойствии есть хаос и маниакальный смех. Мне кажется, что музыка, которая этого не отражает, — скучная.
Если у меня будут дети, я их воспитаю иудеями, потому что это великая религия. Я люблю смотреть на вещи с разных сторон, и в иудаизме меня притягивает то, что он дает сто разных интерпретаций одной строки в Торе.
Я где-то читал, что индустрия роликовых коньков больше, чем весь музыкальный бизнес вместе взятый. Так что как культурная сила я стою чуть пониже роликов.
Кто-то считает, что все уходит, когда плачешь. Я считаю, что все уходит,когда поешь.

Роберт Де Ниро

Актер, 67 лет, Нью-Йорк

Мне нравится, когда интервью надолго не затягиваются. Закруглимся на этом?
Подростком я пришел в «Мастерскую драмы» в университете New School. Вхожу. Режиссер спрашивает с жутким иностранным акцентом: «А поччиму вы жилаете бить актером?» Я промолчал — просто не знал, как ответить. Он ответил за меня: «Чтобы самовиразиться!» И я подхватил: «Да, да, точно. Именно этого я и желаю».
У нас были роликовые коньки — такие, на подшипниках. Мы прицеплялись к задней стенке кузова грузовика и проезжали пару кварталов, пока грузовик не останавливался на красный свет. Но вдруг ввели систему зеленой улицы, а мы ничего не знали. Теперь все светофоры на авеню переключались с таким расчетом, чтобы машины могли проехать без остановки двадцать-тридцать перекрестков. И вот прицепился я к грузовику, все еду и еду, после четвертого перекрестка понимаю: следующий тоже проскочим. Шофер не знает, что ты прицепился сзади. Деваться некуда — держись из последних сил за кузов, пока шофер все-таки где-нибудь не остановится. Такие вот номера мы откалывали. Только с возрастом осознаешь, какое это было идиотство.
Некоторые говорят: «В Нью-Йорк хорошо приезжать на время, но жить здесь постоянно я бы не стал». А я то же самое говорю обо всех прочих местах на свете.
Разве можешь предположить, что спустя много лет незнакомые люди, узнав тебя на улице, будут высовываться из своих машин и кричать: «Это ты мне сказал?» Первоначального сценария «Таксиста» я не помню, но, кажется, такой реплики в нем не было. Это импровизация. Невесть почему фраза задела людей за живое. Что ж, бывает.
Бояться — это в порядке вещей. Пока живешь, боишься.
Деньги облегчают жизнь. Если тебе на деньги везет, радуйся своему везению.
Когда в башню ВТЦ врезался первый самолет, я был на деловой встрече. Я сразу же поехал домой — у меня окна на юг выходят — и все наблюдал своими глазами. Видел, как огонь двигался по фасаду Северной башни. Я вооружился биноклем и видеокамерой — впрочем, снимать это на видео я не хотел. Я видел, как люди выпрыгивали из окон. Потом — как рухнула Южная башня. Это выглядело так неправдоподобно, что я тут же перевел взгляд на экран телевизора — у меня был включен канал CNN. Удостовериться хотел. Не было другого способа внушить себе, что это не сон. Как сказал мой сын: «Все равно что увидеть, будто луна падает с неба».
На данном этапе моей карьеры не бывает такого, чтобы после кастинга мне позвонили и сказали: «Вы нам не подходите». Поэтому я пользуюсь другими случаями, чтобы почувствовать себя отвергнутым. Это чувство могут вселить в меня мои дети. Дети умеют в два счета сбить с тебя спесь.
Да, это правда — на съемках «Кровавой мамы» я действительно провел обеденный перерыв в могиле. Когда ты молод, тебе кажется, что такие штуки необходимы для вживания в образ. С возрастом прибавляется уверенности в себе, ты уже не относишься к своему делу так истово — а результаты те же. Или даже лучше, если тебе удается не думать о том, что делаешь, — ведь тогда перестаешь напрягаться. Не напрягаться — главный секрет. Когда ты спокоен и уверен в себе, все идет как по маслу.
Главная беда со славой в том, что тебя все на руках носят. Что бы ты ни говорил, все вокруг кивают, даже если ты порешь чушь. Нужны люди, которые способны высказать тебе в лицо то, чего ты не желаешь слышать.

Делать фильмы — адская работа. Зрители этого не замечают. И критики не замечают. Но в каждый фильм вкладывается много труда. Страшно много.

Когда я в качестве режиссера ставлю мощную драматичную сцену, мой внутренний голос шепчет: «Благодарю Тебя, Господи, что мне не надо ее играть». Потому что я знаю, как это трудно — играть, просто охренеть можно. Поздняя ночь. Холодрыга. А ты должен домучить сцену. Сыграть ее так, как надо, допрыгнуть до планки. Но если ты режиссер, тебе нужно вздрючить актеров, чтобы они допрыгнули до планки. И так тяжело, и сяк тяжело.
В чем разница между любовью и сексом? Хм-м-м. Хороший вопрос. Слушайте, вы же брали интервью у Аль Пачино. Как он ответил на этот вопрос?
Когда умирает отец или мать, это конец света. Я всю жизнь мечтал написать историю нашей семьи по рассказам матери. Я хотел устроить, чтобы специалисты, с которыми я работал, побеседовали с матерью, но эта идея ее немного нервировала. Я знаю: в конце концов мать бы решилась. И отец тоже не стал бы возражать. Но я не хотел оказывать на них давление — и в итоге семейная хроника так и не была написана. Вот о чем я жалею. Я не сумел выяснить все, что было возможно, об истории нашей семьи — а ведь это надо было сделать ради моих детей.
Чем старше становишься, тем больше усложняется твоя жизнь. Когда занимаешься какими-то простыми вещами вместе с детьми, просто-таки излечиваешься душой.
Кто не рискует, тот не узнает своего призвания.

Отрывной календарь

Из «Всеобщего календаря на 2006 год»

Нельзя кормить попугая едой со своего стола.
Если вы увидели стиральный порошок на 5 рублей дешевле, чем обычно, скорее всего это подделка.
Если небо «сметанится», будет дождь.
Средняя заглаженная складка скатерти должна проходить через центр.
Желательно, чтобы разговоры отчасти были понятны ребенку.
Деликатесным продуктом является мелкий маринованный лучок.
Чтобы праздник удался, к нему нужно заранее готовиться.
Учитывайте, что стиль ретро по-прежнему в моде.
Женщины должны так организовать свои 24 часа, чтобы уже в 22 часа лечь спать.
Орех — это дерево-комбинат.
Для того чтобы оседлать нос двумя стеклами, понадобились годы.
Облик Луны на небе переменчив.
Английский король Генрих VI был первым ребенком, который официально разрешил себя шлепать.
Если вы заметили, что ребенок ест руками, убедитесь, что он не скопировал это с кого-то из близких.
Длинная шея красива, только если вы не слишком горбитесь.
Быть хозяевами новогоднего вечера приятно, но хлопотно.
Стопа с ногтями, покрытыми лаком, выглядит гораздо симпатичней.
Цветы — самый популярный подарок.
Если тучи страшно синеют и гудят — «не к добру».
Вода из крана может немного сочиться, это вполне допустимо.
Проверьте, нет ли необычных опухолей и шишек у вашей собаки.
Нельзя никуда бежать на голодный желудок.
Большая ошибка — ходить по первому снегу, специально его утаптывая.
Наблюдательных садоводов часто мучает вопрос: почему в лесу все растет само собой.
Опытные огородники заметили, что под яблонями растениям неуютно.
Дома моделей предлагают костюмы ярких расцветок, но для вашей карьеры было бы полезнее оставаться консерватором.
Жаль, конечно, тратить на сон 1/3 часть жизни, но спать надо.
Не каждый знает, что надо тереть щеткой и десны.
Сорокалетние мужчины, как правило, выглядят моложе своих сверстниц.
Чай — один из самых распространенных и любимых напитков.
Совершенно недопустимо носить документы в полиэтиленовых пакетах.
Трудно найти человека, который бы не любил соки.
Рыба холодная рекомендуется как холодная закуска.
Да вы и сами знаете: ничто так не украшает жизнь, как улыбка.
Мастеря прихватки, стоит пофантазировать.

Евгений Евтушенко

Поэт, 78 лет, Талса, Оклахома

Говорить со мной, не слышав, как я читаю стихи, — это все равно что говорить с Аршавиным, не видев, как он играет в футбол.
Я не люблю виды спорта, которые напоминают драки. Просто в детстве я слишком часто видел, как бьют людей.
Раньше у футбола, как и у поэзии, было свое лицо: скажем, ленинградский футбол был совсем не похож на московский. А сейчас, когда, например, проходит игра между украинским «шахтером» и немецким «вердером», то вы не понимаете, кто с кем играет. Потому что все голы забиты бразильцами.
Националисты мне никогда не нравились.
Сплошная материалистичность сегодняшней жизни отражается и на футболе. У нас он, к сожалению, в последнее время превратился в бизнес, причем довольно скверный. Вот пеле, к примеру, был футболистом ради футбола. Хотя соблазнов у него было больше, чем у кого-либо сегодня.
У нас был тренер Борис Аркадьев — это вообще футбольный пастернак. Он по-настоящему воспитывал свои команды: устраивал им встречи с хорошими писателями, заставлял читать книжки. А сегодня, мне кажется, среди футболистов уже не увидишь книголюбов.
Я верю, что необходимость в поэзии существует. Моя самая любимая вещь — «голубь в сантьяго» (поэма Евтушенко 1978 года, написанная им после поездки в чили в разгар правления пиночета. — esquire). Она спасла от самоубийства около тысячи людей — и это только то число, о котором я знаю по письмам.
Двадцатый век до сих пор не обобщен ни в одном крупном романе. Да, это трагическое, наполненное трупами время. Но все-таки это кладезь для писателя.
Моему поколению повезло. Мы создавали читателей, которые своим ожиданием и верой создавали в каком-то смысле нас. Ведь все крупнейшие ученые советского союза — ландау, капица, сахаров — ходили на вечера поэзии. Даже в самые тяжелые времена, когда нам не разрешали выступать, они открывали для нас двери научно-исследовательских институтов — рискуя, между прочим. А у высоцкого, по-моему, вообще не было ни одной афиши.
Иногда о важных вещах лучше говорить с незнакомыми людьми — с теми, кого ты больше никогда не увидишь.
Вы знаете, что есть целый круг людей, считающих одной из величайших книг «цитадель» сент-экзюпери? Для меня ее открыл один инженер из омска. Я любил читать экзюпери, но эта книжка была в конце его трехтомника, и я на ней споткнулся. И тогда он стал меня убеждать к ней вернуться. Он сказал: «евгений саныч, только не читайте ее как
обыкновенную книгу. Читайте понемножку: откроете, посмотрите, потом положите обратно — как в универсаме».
Ирония — великолепный щит или даже оружие мудрости, но когда она превращается в черствый сарказм, то бывает самоубийственна.
Во время опасности глобального потепления я вижу другую угрозу — угрозу глобального похолодания человеческих отношений.
Одно из самых поразительнейших событий в моей жизни — это матч ссср-германия в 1955 году. Немцы тогда впервые приехали сюда после войны, и это событие было равно едва ли не смерти сталина. Было страшно: ордена блестели на гимнастерках, безногие катились на деревянных платформах. Было ощущение, что сейчас что-то произойдет, что немцев просто разорвут. А все повернулось по-другому.
Среди нынешних писателей мне бы хотелось увидеть, как говорил маяковский, красивых, двадцатидвухлетних.
Я не могу сказать, кто является последним великим русским писателем, а вот что касается поэзии... Вознесенский сейчас очень сильно болен, но я считаю, у него есть штук пятнадцать-двадцать гениальных стихов. А в поэзии этого достаточно.

Дэвид Линч

Режиссер, 64 года, Лос-Анджелес

Не думаю, что люди принимают такой простой факт: в жизни нет смысла. Мне кажется, из-за этого людям страшно неуютно.
Вы видели, как собаки играют в гостиной? Похоже, что они правда получают удовольствие. Катают мяч, грызут вещи, тяжело дышат и выглядят счастливыми. Люди задуманы точно так же. Мы должны быть вполне счастливы. Не знаю, почему у нас не получается.
У моего деда был доходный дом, с квартирками без кухонь. Один жилец жарил себе яичницу на утюге. И откручивал каждый вечер антенну с машины, чтобы ее не сломали. Я чувствовал страх, разлитый в воздухе. Он стал прекрасным горючим для будущего огня.
Я смотрю на мир и повсюду вижу абсурд. Люди непрестанно делают странные вещи, до такой степени странные, что мы умудряемся их не замечать. Поэтому я люблю кофейни — там все на виду.
Нам кажется, что с возрастом мы начинаем понимать закономерности, но в действительности мы только утрачиваем воображение. Ребенком я воспринимал мир как волшебство. Конечно, у меня были обычные страхи, например, перед походом в школу, но они ведь были у всех, так что казались мне совершенно нормальными.
Когда кончился «Твин Пикс», я почувствовал грусть. Я не мог заставить себя покинуть его мир. Я был влюблен в Лору Палмер и ее противоречия: блестящую на поверхности и умирающую внутри. Я хотел смотреть, как она живет, движется, говорит.
Сахар делает меня счастливым и вдохновляет. У меня тяжелая сахарная зависимость. Я называю его «гранулированное счастье».
Секс — удивительное явление. Это вроде джаза: вы можете слушать одну попсовую песенку сколько угодно раз, но с бессчетным количеством вариаций. Секс должен быть таким же. Одна мелодия, но множество аранжировок.
Когда смотришь со стороны, поразительно, какие вещи могут казаться сексуальными.
Мне хочется, чтобы мои фильмы выходили на экраны, а не самому выходить в свет. Я думаю, не следует слишком интересоваться судьбой своих картин. Это похоже на школьную жизнь ваших детей. Вы должны позволить им решать за себя, не извиняться за них, совать десять баксов, поддерживать при случае, и говорить, чтобы не дружили с вон той девчонкой. Потом отправлять их из дому и заниматься своими делами.
Вот что самое ужасное в современном мире: люди думают, что герои телевизионных новостей умирают без боли и без крови.
Зло существовало всегда, но оно было сбалансировано с добром — когда жизнь текла медленнее. А теперь массмедиа вывалили на людей столько, что те уже не справляются.
Единственный писатель, с которым я чувствую родство, это Кафка. Я в него действительно врубаюсь. Если бы он написал детективный сценарий, я бы охотно снял по нему кино.
В молодости, когда я работал разносчиком, я постоянно ел соевые бобы. Они плохо усваиваются, но стоят недорого и полезны для здоровья. Потому я их и ел.
Я не понимаю политику. Не понимаю самой идеи двух сторон. Мне кажется, что хотя бы что-нибудь хорошее, как и что-нибудь плохое, должно быть в каждой из них. И хотя всегда есть середина, на нее как будто не обращают внимания. Наблюдать за этим очень утомительно — такое чувство, что мы не движемся вперед.
Смерть пугает меня тем, что это слишком большая перемена. Но старение мне интересно.
Нужно быть настоящим монахом. Но я не всегда осознаю это: во мне есть слабости, и они заставляют меня лететь на огонь.

Дэвид Бирн

Музыкант, 58 лет, Нью-Йорк

Когда мне надо назвать свою профессию, для визы или еще чего-нибудь, я обычно пишу «музыкант», «музыкант/художник» или «фотограф». Но гораздо интересней заполнять налоговые бумаги, где тебя спрашивают о занимаемой должности. Тут я пишу «начальник». Или «император пожизненно».
Если бы в молодости мне сказали, что от секса будешь получать больше удовольствия, когда станешь старше, я бы не поверил.
Я еще немного застенчивый, но гораздо меньше, чем раньше. Раньше я был болезненно застенчив. Но у меня была такая теория, что певец — отличная профессия для робкого человека, потому что она компенсирует его неспособность общаться с другими людьми.
Если вы плохой повар, вроде меня, готовьте в духовке. Это легко. Я советую тушить треску в кассероли.
Весь мой опыт работы в Talking Heads научил меня тому, что если тебе известны ограничения, с которыми ты должен мириться, — бюджетные ограничения, какие угодно, — это очень неплохо и может подстегнуть тебя в творческом плане. Потому что большинство людей, если позволить им делать все что хочется, будут просто валять дурака.
С известностью связаны всякие странные вещи, но это я только потом обнаружил. Например, поразительно, как у людей в голове отпечатывается один твой конкретный образ. Скажем, парня в костюме, который ему велик, или еще какой-нибудь.
У успеха есть и много приятных сторон, как и следовало ожидать. Если у тебя появится новая идея, тебе гораздо охотнее скажут: а что, давай попробуем!
Люди очень консервативны в том, что касается одежды. Они не используют ее для самовыражения. По-моему, чаще это лишь способ показать, из какого ты клана.
У меня до сих пор есть британский паспорт. К тому же получать американский не было никакого смысла. Голосовать в Америке я могу и так. Единственные выборы, в которых мне запрещено участвовать, — это выборы президента. Но, как выяснилось, тут никто ничего не проверяет. Так что я и на них смог проголосовать.
Я с подозрением отношусь ко всем, кто лезет в политику. Особенно если они говорят: я-де хочу сделать что-нибудь полезное для других.
На гастроли я всегда беру с собой складной велосипед. С ним чувствуешь себя гораздо свободнее. Ты уже не просто тупая рок-звезда, которая торчит в отеле у эстакады.
Я с огромным интересом и симпатией отношусь ко всем проявлениям религиозности в мире. Но сам не хожу ни в церковь, ни в какой-нибудь другой храм.
Честное слово, я завидую тем, кто живет более традиционной жизнью. Всем этим счастливым людям. Да чем они заслужили свое счастье, засранцы? Мне приходится убеждать себя, что в самом счастье нет ничего замечательного, раз я не смог достичь его так же, как другие, — бездумно и без видимых усилий. Я его, можно сказать, обесцениваю. Но на самом деле, как ни странно, я считаю себя счастливым человеком.
Раньше я много чего боялся. Наркотики тут ни при чем. Кажется, это Леонард Коэн сказал, что первыми отмирают те мозговые клетки, которые отвечают за депрессию.

Двоечники

Александр Майоров, 12 лет, и Сергей Соломатин, 12 лет, из общеобразовательной школы № 464, Москва

Двоечники нужны, чтобы отличникам жилось лучше и учителя не путались. Если бы все хорошо учились и были паиньками, учителя бы с ума сошли.
Я очень давно, в 4-м классе, купил тетрадку для истории. Пришел домой вечером после скалолазания и до трех утра делал уроки. А в семь уже встал и очень собой гордился. А родители мне тогда ничего не сказали. Собой гордиться трудно — нужен еще кто-нибудь.
Я пятерочникам не завидую. Я их бью.
Я хочу быть перевозчиком грузов. Они много путешествуют и из разных стран привозят сувениры для родственников.
Хороший футболист — человек умный. Он всегда знает, кому пасовать.
Труд и физкультура — вот главные предметы.
Оценки зависят от внешности. К симпатичным и послушным лучше относятся, даже если они на самом деле дураки и зубрилы.
Хорошо учиться важно, потому что потом можно будет заработать много денег, чтобы семью прокормить.
Мне все в школе нравится, кроме Руслана. Он из-за троек плачет, и учителя ему оценки исправляют. Из-за оценок плачут только слабаки. Вот поэтому он мне и не нравится.
Если не получится стать футболистом, стану учителем. Это почти одно и то же.
На первом месте, конечно, учеба — надо быть умным человеком. Но когда я на секцию хожу, у меня на уроки совсем времени не остается. А на секцию я хожу каждый день. Значит, для меня важнее футбол. Это называется философия.
Я не вру, я фантазирую. Фантазии лучше, чем реальная жизнь.
Я хочу быть похожим на человека-паука. Он смелый и справедливый. Он защищает слабых. Чтобы защищать слабых, нужны мускулы, а не математика.
Отличники к жизни не приспособлены. Они негибкие и неловкие. Вот будет у тебя, к примеру, жена, и кто-нибудь захочет ее у тебя увести. А ты, что же, будешь ему говорить всякие слова ученые? Нет! Сразу врежешь — и порядок!
Из любой ситуации можно выкрутиться.
У нас в классе учится Альберт. Ему папа сказал, что они через несколько лет за границу жить уедут, поэтому английский язык нужно как следует учить. Это правильно. В нашей стране много бандитов и контрабанд. Вот в Англии, например, бросишь ты бумажку, а полицейский подойдет к тебе и попросит эту бумажку поднять, или тебя, пьяного, по адресу отведет. Или бандит подойдет к тебе и спросит: «What’s your name?». А ты ему ответишь, и вы станете приятелями. Английский язык нужен, чтобы друзей заводить.
У нас в классе учится Марк. Он всегда был хулиганом и плохо учился. Но однажды решил исправиться и очень старался, чтобы получать хорошие оценки. А учителя все равно его ругали и ставили трояки. Так какой смысл стараться, если тебе уже никто не верит?
Сначала люди идут в игровые автоматы, а потом становятся бомжами.
Мне один раз было стыдно. В деревне как-то летом гуляли с двумя пацанами и двумя девчонками. Я от одной девчонки убегал, полез через забор, а у меня за железный крюк штаны зацепились. Я на землю упал, а штаны на заборе висеть остались. Очень стыдно было в трусах перед девчонкой. Это тебе не двойку получить.
Взрослые не могут быть не правы — они же взрослые.

Билл Гейтс

Владелец Microsoft, 54 года, Сиэттл

Я не наглый. Совсем наоборот. Я разочарованный. Я скромный. Я вежливый.
Предположим, вы прибавили мне два года жизни, с условием, что я пошел бы в бизнес- школу. Не думаю, что я смог бы сделать что-то лучше. Посмотрите на эти полки вокруг — вы видите здесь книги по бизнесу? Вот так-то.
Тратить деньги разумно так же сложно, как и зарабатывать их. В будущем я планирую заниматься осмысленной раздачей денег, если, конечно, у меня еще будет, что раздавать.
Я причесываюсь каждый раз перед тем, как послать e-mail, потому что надеюсь выглядеть привлекательно.
Бизнес — отличная игра: постоянное соревнование и минимум правил. А счет в этой игре ведется в деньгах.
Должен сказать, что мне жаль президента Соединенных Штатов. Мое имя часто стоит в копии писем, которые посылают ему. Думаю, ему разбираться со своей электронной почтой еще тяжелее, чем мне.
Успех ничему не учит. Он только убеждает умных людей в том, что они не могут проиграть.
Недавно я ходил в ресторан. Ко мне подошел человек и стал просить у меня денег. Я растерялся. Тогда он попросил меня зайти на его страничку в интернете. Не знаю, правда это была или нет, но мне так понравилась эта альтернативная просьба, что я дал парню пять баксов. Может быть, это был бомж с собственной страничкой в интернете.
Жизнь становится намного веселее, если подходить ко всем ее вызовам творчески.
Если рассуждать в терминах использования времени, религия не очень эффективна. Есть куча вещей, которые я могу сделать с утра в воскресенье.
Удивительно, но Мелинда (жена Билла Гейтса. — Esquire) заставила меня захотеть на ней жениться. Это очень странно, ведь это абсолютно противоречило моим рационалистическим соображениям по поводу брака.
Уж лучше, если ребенок привязан к компьютеру, чем к телевизору.
Через несколько лет у компьютеров будет личность и, вероятно, идиосинкразия. Они будут понимать речевые команды. Возможно, они даже будут выражать сочувствие, когда мы расстроены. Но это не значит, что они действительно будут думать... пока.
Если в письме есть слово «увеличение» — наверняка спам.
Не люблю конференции во всяких экзотических местах. Такое ощущение, что чем приятнее место, тем меньше делается работы.
Когда я был молодым, я хотел стать лучшим в мире шахматистом. Еще я хотел быть лучшим в мире игроком в го. Я хотел, чтобы партнерство IMB и Microsoft сохранилось, ко всеобщей выгоде, но и тут не получилось. Есть люди, которых я хотел нанять, но не смог. В общем, у меня в жизни было достаточно разочарований.
Иногда я завидую тем, кто программирует. После того как я перестал писать программы для Microsoft, я часто полушутя говорил на собраниях: «Может, заеду на выходных, напишу эту программу сам». Теперь я так уже не говорю, но постоянно об этом думаю.
Если бы я знал, где находится финиш, думаете, я уже не достиг бы его много лет назад?

Би Би Кинг

Блюзмен, 84 года, Лас-Вегас

Говорят, исполнители блюзов всегда плачут в кружку с пивом. Но знаете что? Я не пью.
По-моему, люди не созданы для того, чтобы все знать.
В этом году я дам примерно 180-190 концертов. Но это чуть меньше обычного. Раньше я давал в среднем по 230-240 концертов в год. В 1956-м у меня их было 342. Но тогда я был молод и обожал свою работу. Я и не замечал ничего, пока агенты не сказали мне в конце года: «Би Би, знаешь, сколько раз ты выступил?» И тут даже я удивился.
Я был женат дважды. Мой последний брак распался в 1968-м. Причиной развода стало невыполненное обещание. Понимаете, я обещал ей, что в следующем году буду работать не так много. Но потом у меня возникли проблемы с налоговой службой, и пришлось работать столько же, сколько раньше, чтобы расплатиться с государством. Тогда она сказала, что я солгал, хотя я этого никогда не делаю. Я пытался объяснить ей, что не мог поступить иначе. Но она продолжала твердить: «Ты же обещал!»
Да, я люблю женщин больше всего на свете, но это не значит, что я хочу спать с ними со всеми. Дайте мне объяснить. Это как смотреть на розу. Роза — это роза. Она красивая. Но это не значит, что ее надо обязательно сорвать и нацепить себе на лацкан.
Гитара, на которой я играю, — это «Люсилль» номер шестнадцать (Люсилль — это имя первой жены Кинга. — Esquire). Вообще-то есть и семнадцатая — ее сделали на мой семидесятый день рождения. Но я никогда не беру ее с собой на гастроли, потому что на ней мой портрет. Мне нравится сидеть у себя дома и просто смотреть на нее.
Раньше у меня была страсть к азартным играм. Но тридцать лет назад я переехал в Лас-Вегас, и это меня излечило. Мой тогдашний импресарио кое-чему меня научил. Он сказал: если идешь в казино, чтобы поиграть, выписывай там чеки. Это одна из самых умных вещей, какие я слышал в жизни. Потому что, когда тебе возвращают погашенный чек и ты видишь, какую кучу денег выбросил на ветер... ты ведь мог бы отдать их своей семье или своей подружке. А проиграть — это все равно что пойти на берег Миссисипи и выкинуть их в воду. В общем, когда я увидел, сколько денег пропадает зазря, все как рукой сняло.
Вода из черного фонтана ничуть не хуже на вкус, чем из белого.
Я родом из деревни. Люблю природу. Мне не нужны всякие модные вещи, автомобили, то да се. У меня есть хорошая машина, мерседес. А еще старый грузовичок «Эль Камино», от которого я без ума. Как здорово иногда сесть в этот грузовичок и поехать в холмы рядом с тем местом, где я живу, под Вегасом, да еще захватить с собой фотоаппарат! Это для меня сущий рай — любоваться природой и фотографировать всяких птиц и зверюшек.
Насчет американского правительства... не знаю. Я не знаю, о чем думает президент, сенаторы и остальные. Они же ничего нам не говорят. Мы столько разного читаем, а всей правды не знаем ни о чем. Что происходит на самом деле? Кто это знает? По-моему, Америка слишком торопится воевать. Мы не думаем о том, во что это выльется.
Меня с детства учили, что мужчина должен защищать свою семью. Если в дом хочет ворваться волк, тебе надо встать на пороге. Тогда прежде, чем попасть в дом и накинуться на твою семью, он должен будет одолеть тебя. Я один из тех, кто всегда готов встать на пороге.

Аль Пачино

Актер, 70 лет, Нью-Йорк

История человека, который сначала разносил газеты, а потом был 8 раз номинирован на «Оскар»
Расскажу вам одну историю. Мне захотелось сходить на бейсбольный матч. На бейсбол я ходить люблю. Помню, еще трехлетним шлепал на стадион с дедушкой. Правда, теперь все чуточку иначе: прихожу, усаживаюсь, и тут на табло появляется мое имя. Ничего дурного я в этом не нахожу: так уж люди устроены. Но в тот раз имелась одна загвоздка. Матч проходил днем, а вечером мне надо было кое-где быть по делам. Я решил, что приеду на стадион заранее, понаблюдаю за разминкой, посмотрю один-два иннинга. Но мне не хотелось привлекать внимание к тому, что я не досидел до конца матча. Понимаете, спортсмены тоже артисты. Вообразите, что подумают, если на Бродвее в первые же минуты какого-нибудь спектакля я у всех на глазах встану и покину зал? Я рассудил так: приеду, займу свое место на трибуне, а потом постараюсь незаметно слинять. Но при этом как-то запамятовал, что женщина, с которой я иду на матч, — такая же знаменитость, как и я. Подъезжаем к стадиону. Вылезаю из машины, спрашиваю охранника: «У нас не найдется в багажнике какой-нибудь старой шапки, а?» Он посмотрел, достал какую-то шапку и очки, а потом говорит: «Эй, Аль, ты только погляди, что здесь валяется! Старая борода!» Ну я ее и нацепил. Где только была моя голова! Пришли на стадион, игра начинается, и вдруг все люди на трибунах начинают оборачиваться в мою сторону. Телекамеры поворачиваются в мою сторону. Все, кто на поле, оборачиваются в мою сторону. «Что за черт? — думаю. — У меня же борода». Конечно, дело было в моей спутнице. Все бы ничего, но вдруг чувствую: борода сползает. Положение идиотское. Что теперь делать? Отцепляю бороду — а что я еще мог? И разумеется, все это попадает в одиннадцатичасовой выпуск новостей: «Интересно, зачем Аль Пачино пошел на стадион, нацепив фальшивую бороду?» Эту бороду нужно поместить в музей проколов. Увидев себя в новостях, я посмеялся, но выводы сделал. Больше такое не повторится. Куда бы меня ни занесло, я везде появляюсь в качестве самого себя.
Когда я был мальчишкой, моя прабабушка иногда дарила мне по серебряному доллару. Она всегда была со мной очень ласкова. Когда она вручала мне монету, вся остальная семья каждый раз вопила хором: «Нет! Нет! Не-е-е-е-т! Не давай ему серебряный доллар!» Это говорилось всерьез — ведь мы были страшно бедны. И как только монета оказывалась у меня в руках, все принимались орать: «Верни! Отдай назад!» — и мне становилось неудобно за то, что я взял подарок.
Мои родители разошлись, когда я был совсем маленьким. Я был в семье единственным ребенком и жил в многоквартирном доме в Южном Бронксе с матерью, бабушкой и дедушкой. Мы еле сводили концы с концами. Поэтому для меня было настоящим праздником, когда я узнал, что из упаковки овсяных хлопьев можно вырезать купон и получить за него шпоры Тома Микса. А ковбой Том Микс был звездой вестернов. Он был дико знаменит, дико! Уже то, что шпоры присылали бандеролью по почте, делало их чем-то необыкновенным. В общем, мы заказали шпоры. Когда умерла моя прабабушка, мне было, наверно, лет шесть. Помню мы вернулись домой с похорон — и оказалось, что пришла посылка со шпорами Тома Микса. Я просиял. И тут же вспомнил, что прабабушка только что умерла. Мне так хотелось порадоваться шпорам, но... В тот день я узнал, что такое внутренний конфликт.
Хотя мать работала, она находила время, чтобы водить меня в кино на каждый новый фильм. А на следующий день, оставаясь дома один, я играл сам для себя этот фильм с начала до конца, исполняя все роли. «Потерянный уикэнд» я посмотрел, когда был совсем маленьким, и он произвел на меня сильнейшее впечатление. Я не понимал происходящего на экране, но был заворожен накалом страстей. Не зря Рэй Миллэнд получил за игру в этом фильме «Оскара». В «Потерянном уикэнде» есть сцена, где Миллэнд ищет бутылку виски. Спьяну он спрятал бутылку где-то в квартире, а теперь протрезвел и хочет ее найти. Знает: она где-то здесь, но где именно, не помнит. Долго-долго ищет и все-таки находит. Я часто играл эту сцену. Иногда, когда отец приходил меня навестить, он брал меня к своим родственникам в Гарлем и говорил: «Покажи им сцену с бутылкой». Я играл сцену, и все смеялись. А я думал: «Чего это они? Сцена-то серьезная».
Как-то в детстве я зашел в один уличный балаган, кинул мяч и сшиб пару бутылок, но приза мне не дали. По сей день у меня не укладывается в голове, что они могли так поступить. Какая несправедливость! Я пошел домой и рассказал все дедушке. А он сделал такое лицо... оно до сих пор стоит у меня перед глазами. На его лице было написано: «Значит, по-твоему, я должен спуститься по лестнице с шестого этажа, пройти пешком пять кварталов и попытаться доказать какому-то типу в балагане, что ты сшиб бутылки и заслужил приз?!» Я прочел все это на его лице. Одновременно он попробовал объяснить мне, что в жизни такое иногда случается. В этом он был прав. Еще как случается.
Моя мать умерла прежде, чем я добился успеха. Помню, мне было лет десять. Наша квартира на верхнем этаже. Дико холодно. Снизу, из проулка, меня окликают друзья, зовут прошвырнуться по улицам. А мать меня не пускает. Я страшно злился и орал на нее без умолку. Она сносила мои упреки. И тем самым спасла мне жизнь. Понимаете, всех тех ребят, которые тогда звали меня гулять, уже нет на свете. Она хотела, чтобы я не шлялся по улицам допоздна, а делал уроки. И именно благодаря этому я теперь сижу здесь и разговариваю с вами. Все очень просто, верно? Но мы так забывчивы...
Когда я был мальчишкой, в автобусе при пересадке на другой маршрут выдавались талоны: желтые, розовые и синие. Мы, ребята, знали место, куда выкидывали использованные талоны, и набивали ими карманы. Хотя эти бумажки ничего не стоили, они казались нам ценностью. Ты мог хотя бы вообразить себе, каково разгуливать с полными карманами денег.
Впервые я побывал на подмостках в качестве актера в начальной школе. Мы ставили спектакль, где на сцене стоял огромный котел — пресловутый «плавильный котел», а я в качестве представителя Италии стоял и помешивал в нем ложкой. Как сейчас помню: ребята в школе просили у меня автограф, а я расписывался: «Сонни Скотт». Придумал себе звучное имя, понимаете?
Одно из самых больших потрясений в своей жизни я испытал в Южном Бронксе, в одном из тех залов, где когда-то было варьете, а потом устроили кинотеатр. Спектакль давала бродячая труппа. Играли «Чайку» Чехова. Спектакль начался... и тут же закончился. Пролетел как одно мгновение. Это было волшебство. Помню, я задумался: «Кем же надо быть, чтобы написать такое, а?» Я тут же раздобыл сборник рассказов Чехова.
Однажды я зашел перекусить в «Ховард Джонсон» и увидел, как актер, блиставший в том спектакле, разливает кофе за стойкой. Тогда я понял, что все в жизни относительно: сначала он покорил меня своей игрой, а теперь вот стоял за стойкой в «Ховарде Джонсоне» и меня обслуживал.
Было время, когда я разносил киоскерам газету под названием «Шоу-бизнес». Никогда не забуду, сколько мне платили: двенадцать долларов. Десятку и две бумажки по доллару. Десятку я тут же разменивал, чтобы у меня было двенадцать однодолларовых купюр. Расплачиваясь в баре, отслюниваешь по доллару от пачки, и со стороны кажется, что денег у тебя уйма.

Играли «Чайку» Чехова. Спектакль пролетел как одно мгновение, и я подумал: «Кем же надо быть, чтобы написать такое?»

Когда я получил первый приличный гонорар в одном бостонском репертуарном театре, мне было, наверно, лет двадцать пять. Я зашел в бар, съел стейк и выпил мартини. И даже после этого у меня еще остались деньги!
Знаете, какая разница между игрой на сцене и игрой в кино? Играть — все равно что ходить по канату. На сцене канат натянут высоко-высоко. Брякнешься так брякнешься по-настоящему. В кино канат лежит на полу.
Однажды, стоя у светофора, я поглядел на девушку на той стороне улицы и улыбнулся ей. А она отозвалась: «О, привет, Майкл». Ну, знаете, Майкл из «Крестного отца». У меня было такое ощущение, что она в одно мгновение лишила меня права быть обыкновенным прохожим. Она меня видела, но она видела во мне не меня, понимаете?
«Оскара» я получил только с восьмого раза. До этого семь раз меня включали в список номинантов, но и только. Не знаю, смогу ли я адекватно описать свое отношение к этому хотя бы отчасти... Это теперь я смотрю на номинантов и думаю: «А если бы они были нейрохирургами? Кому из них ты доверишь оперировать твой мозг, если понадобится? Вот ему-то и следует дать «Оскара». Но в прошлые времена все зависело от того, в каком я был настроении.
Был такой год, когда я безмерно увлекался алкоголем и таблетками. Со всем этим я давно уже завязал, кстати. Но в тот раз сижу я на церемонии и думаю: «А я вообще дойду до сцены, если меня наградят? Не уверен».
Мой отец был женат пять раз. Я никогда не состоял в браке. Какой вывод я из этого делаю? Мы — рабы своих привычек.
Если у актера слишком много денег, он обычно находит, куда их спустить. Я лично вбухал свои деньги в собственную картину «Местный стигматик», которую потом так и не выпустил в прокат.
Иду я как-то по Центральному парку, а ко мне подходит незнакомый человек и спрашивает: «Послушай, что с тобой случилось? Отчего это мы тебя не видим?» Я начал чего-то мямлить: «Ну я... да вот... я...» А он: «Давай, Аль, я хочу увидеть тебя там, на вершине!» И я осознал: мне очень повезло, что у меня есть мой дар. И я должен им пользоваться.
В одном фильме мне приходится гнаться за героем Робина Уильямса по бревнам, которые плавают в воде. Такую сцену не следует шлифовать до идеального состояния. Для нее главное — спонтанность. В спонтанности весь фокус.
Я пошел на концерт Фрэнка Синатры. Лет двадцать тому назад. На разогреве у него был Бадди Рич. И вот выходит Бадди Рич, и я как-то призадумался: ведь Бадди Ричу тогда шел седьмой десяток, а он играл на барабанах. Я знаю, он хороший ударник. Но тогда я подумал: «Ну вот, придется тут сидеть, слушать, как Бадди Рич стучит, ерзать на месте, пока не выйдет Синатра». Но вот Бадди Рич начал играть — и пошел, и пошел, и пошел. Это было в десять раз сильнее того, что я от него ожидал. В середине риффа весь зал вскочил и завопил от восторга. Потом вышел Синатра и сказал простую вещь: «Видите, как этот парень играет на барабанах? А знаете, иногда полезно не сходить с избранного пути». Бадди Рич не сходил с избранного пути. Он не только продолжал год за годом играть на барабанах, но и в тот вечер, выступая на сцене, шел своим путем. Он словно бы говорил: «Вот сколько я прошел, давайте проверим, смогу ли я пробиться дальше...» И внезапно путь сам перенес его в нужную точку. Вот для чего мы делаем то, что делаем. Хотим найти то самое место. Но найти его — еще не все. Нужно не останавливаться. Знаете, есть такая пословица: «Тот, кто упорствует в своем безумии, в один прекрасный день окажется мудрецом».
В детстве я зашел в балаган, кинул мяч, сшиб пару бутылок, но приза мне не дали. Я до сих пор не верю, что они так поступили со мной.

Брюс Уиллис

55 лет, актер, Лос-Анджелес

В детстве я заикался. Причем сильно — едва фразу мог договорить. А если вы заика, вам всегда не по себе, всегда что-то подсознательно мешает. Люди с вами чувствуют себя неловко, потому что хотят помочь вам справиться с предложением, а вы от этого запинаетесь еще больше — словом, порочный круг. Родители помогли мне просто тем, что как бы не замечали моего недостатка. В таких случаях сострадание и любовь — лучшие лекарства.
Когда тебе приходится туго, есть два варианта: покориться или пройти сквозь огонь. Я думал: ладно, я заика. Зато я могу вас рассмешить, так что вы об этом забудете. Этакий фокус. И я всегда старался развеселить приятелей, откалывал номера, чтобы посмешить сверстников, хотя это вряд ли казалось таким уж забавным нашим учителям.
Я не хотел считать себя неполноценным и попросился на роль в школьном спектакле. Классе в восьмом. Вышел на сцену — и случилось чудо: я перестал заикаться! А после конца спектакля начал снова. Стоило мне притвориться кем-то другим, не собой, как мой дефект пропадал. Из-за этого мне все больше и больше нравилось играть на сцене. Я сражался с заиканием целые годы и наконец победил. Поступая в колледж, я уже знал, что хочу быть актером.
Когда мне было чуть больше двадцати, по нелепой случайности погибли несколько моих друзей. Примерно тогда же брата на шоссе сбила машина. Он отлетел метров на двадцать, а потом полгода лежал в больнице. Вскоре у сестры определили тяжелую форму лимфоматоза. Сейчас у нее полная ремиссия, но был короткий период, когда мы думали, что она вот-вот умрет. Так что я почти всегда ощущал, как хрупка жизнь. Говорят, боль — привилегия живых: когда умираешь, страдания прекращаются. Я в это верю. Когда думаешь о смерти, своей или чьей-то еще, чувствуешь, что умом этого не понять.
Лет до тридцати я прожил в Нью-Йорке — наверное, это была самая сумасшедшая пора в моей жизни. До сих пор улыбаюсь, как вспомню. Обязанность была только одна: успеть вовремя в театр. Никаких забот. В двадцать пять можно транжирить нервные клетки миллионами.
Потом я стал телезвездой, потом кинозвездой. Взмыл вверх на волне славы и тогда понял, в чем минус такой удачи. Это потеря анонимности. ТВ-шоу, фильмы, интервью в журналах и на телевидении, сплетни — все вместе создает голограмму, которую люди принимают за тебя. Но это иллюзия. Такая же, как иллюзии религии и власти. Было время, когда я страшно злился и протестовал. Теперь стал намного спокойнее. И все же — вы уж меня извините — я не буду ничего говорить о своей личной жизни. У меня осталось так мало личного, что я не хотел бы им делиться.
Я знаю, что такое быть знаменитым, и благодаря этому хорошо понимаю, что такое настоящая дружба. Большинство моих друзей знали меня еще тогда, когда я был гораздо беднее. И все они до единого помогают мне не относиться к теперешнему положению слишком серьезно.
Прежде я не отделял жизнь от работы. Но когда меня закидали камнями после «Гудзонского ястреба», я научился отделять одно от другого. Теперь на работе веду себя как любой другой человек: просто стараюсь делать все, на что способен.
Когда я был мальчишкой, сорокапятилетние казались мне стариками. Сейчас я не чувствую груза лет, но вижу морщины у себя на лице. Слишком много смеялся! В душе-то я еще молодой, лет на двадцать пять. Но пить бросил. Когда у тебя свои дети, нехорошо напиваться. Я хочу прожить подольше ради своих детей. Хочу еще с их детьми побегать.
Есть такая картина с идущим человеком: он начинает с момента, когда был еще крохотным младенцем. И вот он идет и идет, становясь высоким и сильным, а потом понемногу стареет, горбится, у него подкашиваются ноги... Я бы всем посоветовал повесить эту картину себе на стенку. Так человек может каждое утро вставать и говорить: «Вот в какой точке жизненного пути я сейчас нахожусь». Если смотреть на эту картину каждый день и спрашивать себя, сколько лет вам еще осталось, вы научитесь не тратить время попусту. Жизнь коротка, даже если доживешь до девяноста. Живи на полную катушку — вот как я считаю. Цени каждый миг, каждый час, каждый день, потому что не успеешь и глазом моргнуть, как все кончится. Я абсолютно уверен, что для большинства людей их смерть становится неожиданностью.

Боно

Музыкант, 50 лет, Дублин, Ирландия

Отец всегда предостерегал меня от мечтаний, потому что мечты ведут к разочарованиям. Отсюда, конечно, моя мегаломания: отец опасался больших идей, а я только ими и интересуюсь.
Я родился в пригороде. Что я знал о жизни? Моя мне была скучна. Даже там, где я рос, я постоянно ночевал не дома — у меня просто страсть к путешествиям. Это не желание учиться и не способ написать новую песню, а что-то гораздо более эгоистичное. Я люблю называть это интеллектуальным любопытством, но может быть, я просто вуайерист-любитель. У меня ненасытные глаза.
Насилие в пригородах порождается их уродством. В Ирландии в семидесятые многие районы строились коррумпированными строителями. Они не закладывали в планы инфраструктуру и декоративные элементы. Они обезличили Дублин. И спустя поколение насилие вернулось к ним. Из-за подобных схем застройки, как например в Таллахте, 27 тысяч юношей, от двенадцати до восемнадцати лет, каждую ночь шлялись по улицам. Это целая армия. Людям просто было некуда пойти.
Мой брат, работавший в национальной авиакомпании, выяснил, что может дешево покупать самолетную еду. Он приносил эти запакованные обеды и заполнял ими холодильник. Я ел их, приходя домой из школы. Школа была возле аэропорта, и когда там решили ввести ланчи, их стали покупать в аэропорту. Так что и на ланч я ел ту же сраную еду для авиапассажиров. Этого оказалось достаточно, чтобы теперь я питался только в дорогих ресторанах.
В отрочестве все постоянно думают о смерти, и я здесь не исключение. Я очень мучился, не знал, кто я и где. Но с возрастом я стал нетерпим к таким мыслям. Мне было тяжело, когда Майкл (Хатченс, друг Боно. — Esquire) покончил с собой, потому что я знаю, как человек может забраться в черную дыру и уже не выбраться оттуда. Чем больше он старается, тем больше становится дыра. Я часто думаю: господи, если бы он помедлил полчаса, и отчаяние отступило, он был бы все еще здесь. Но глядя на людей, которые борются за пищу и воздух в Африке, которые молят о жизни, я злюсь при мысли о тех, кто бросается этой жизнью.
Я думаю, что одержимость юностью — это пережиток шестидесятых. Некоторые умирают в семнадцать лет и откладывают похороны до тех пор, пока им не стукнет семьдесят семь. Я вижу много мертвой молодежи и много живых стариков.
В нашем районе процветал алкоголизм, люди постоянно торчали в пабах. Мы были молодыми, наглыми и мы не хотели идти этим путем. Выпивка — это ловушка, поэтому мы не пили. Мы смотрели Монти Пайтона, изобрели свой собственный язык, называли друг друга вымышленными именами и необычно одевались.
Отсутствие жалости к себе — одно из качеств, которыми я хотел бы обладать. Оно больше вceгo восхищает меня в людях.
Во время нашего первого тура по США мы играли в клубах для шестидесяти или семидесяти человек. Танцплощадки пустовали. Я покидал сцену, садился за столики к слушателям, пил из их стаканов и целовал их девчонок. Это было весело. Мне нравилось сливаться с залом.
Многие американцы согласятся, что Америка построена на крови. И кровь все еще вопиет из ее земли. Люди, которые сделали Америку своим Новым Светом, приобрели плохую карму, жестоко обращаясь с местным населением и культурой. Но высаживаясь на американские берега, они крепко держались за идею равенства. Насилие, которым был проложен путь к равенству, — позорно, но сама идея не стала от этого хуже. Сама идея — чиста, место, где ее осуществили, — нет.
Я хотел бы вести жизнь, которую вы бы назвали набожной. Но я плохая реклама для бога.
Много лет назад мой друг собирался жениться, но был на мели, так же как и я. Но я почему-то знал, что тем или иным путем, неизвестно как, я смогу оплатить его свадьбу. Я был как ребенок, которому кажется, что всякая его молитва будет услышана. В своей детской наивности я думал: «Знаешь, на коробке с хлопьями написано о конкурсе, в котором можно выиграть машину. Мне следует просто вырезать и послать картинку. Я точно выиграю машину и отдам другу». Так или иначе, я не стал участвовать в конкурсе, а день свадьбы все приближался. Тогда я подумал, что выиграю деньги на скачках. В ближайшие выходные проходили Грэнд Нейшнл — крупнейшие скачки в Ирландии.
Я сказал себе: «Вот оно! Теперь мне нужна наводка». В день скачек я сидел в баре «Лебедь и Печать» в Корке и думал, что осталось только пятнадцать минут, а я не знаю, на кого ставить. Тогда из уборной вышел какой-то бродяга, странный тип с собакой, и дал мне наводку. К сожалению, я забыл имя лошади, что-то вроде Позолоты. «Ставь на Позолоту в Грэнд Нейшнл», — прошептал он. Я пошел к букмекерам и поставил на нее восемнадцать фунтов — все, что у меня было. И даже не стал смотреть забег. Я был совершенно уверен в себе. Была ли это вера? Я не знаю. Три часа спустя я пришел обратно и получил около пятисот фунтов. Я отдал их другу, и он женился.
С возрастом твои представления о хороших и плохих парнях меняются. Переместившись из восьмидесятых в девяностые, я перестал бросать камни в символы власти и насилия. Я начал бросать камни в свое лицемерие. Тогда я начал видеть мир в другом свете, где я часть проблемы, а не часть решения.
Во мне очень много от коммивояжера. Я продаю песни — от двери к двери, из города в город. Я продаю мелодии и слова. А как политик я продаю идеи.
Путин в шутку попросил меня поработать над российским внешним долгом. Он был безупречно вылизан, каждый волосок на своем месте. Очевидно, он человек большого ума и обаяния. В ответ я рассмеялся, позируя для одной из самых ужасных для меня фотографий. Это было в Генуе на встрече «восьмерки». Город выглядел как линия фронта, многие пострадали во время маршей протеста. Один человек был убит итальянской полицией, а меня фотографировали по другую сторону ограждений, где я смеялся шуткам политиков. Но я приехал туда не задавать вопросы о Чечне. Возможно, мне вообще не следовало приезжать.
Я знаю, что смотрелся бы гораздо лучше, стоя с носовым платком, повязанным на лицо, и с бутылкой зажигательной смеси. Но я глубоко убежден, что только тщательно все обдумав и обеспечив мирную поддержку, мы можем делать свое дело. Это не имеет отношения к правым или левым.
Мой любимый политик — Горбачев. Он по-настоящему душевный человек, который мужественно следовал своим убеждениям и совершенно открылся для критики. Многие презирают его, поскольку он разрушил эту старую махину. Но без него у двадцатого века мог быть совсем другой конец.
Никогда не верьте артисту, артисты врут лучше всех. Это их хлеб.
Религиозный инстинкт проявляется в игре, в чтении гороскопов, в йоге — везде. Подразумевается, что мы живем в светском обществе, но я смотрю вокруг: все ударились в религию. Люди полны суеверий, они молятся, когда заболевают раком. Прошло всего двести лет со времен Просвещения, но наука уже снова склоняет голову.
Рай похож на земную жизнь, только без земного зла, которое царапает, кусает и запугивает людей. Так мне кажется, но я не знаю наверняка. Мне не хватает воображения, когда я раздумываю над вопросом «сколько мне будет лет в раю?».
Когда мне нечего сказать, я сразу пишу об этом песню. Как автор, я не могу соврать. Как исполнителю мне мешают врать долбаные высокие ноты, которые мне постоянно приходится брать. Они не получаются, пока я совершенно не войду в образ. Это делает меня честным на сцене.
Мы все должны заниматься благотворительностью, особенно те из нас, кто находится в привилегированном положении. Но куда больше меня интересует справедливость. Наша кампания за отмену долга (кампания Drop the Debt за отмену стомиллиардных долгов беднейших стран мира, в которой участвуют Боно и Том Йорк из Radiohead. — Esquire) мотивирована чувством справедливости. Требовать у внуков выкуп за долги их дедов несправедливо. Не позволять беднейшим из бедных торговать в наших магазинах, рекламируя при этом свободный рынок, — несправедливо.
Всякий писатель — журналист, если он вообще чего-тo стoит.
Я чуть не погиб в одном из самых страшных терактов в Ирландии. Каждый день, возвращаясь из школы, я проезжал через центр города — я добирался на двух автобусах, с пересадкой. Возле автобусной остановки было кафе, в котором, когда у меня были деньги, я пил кофе или читал музыкальные журналы. Однажды, через пятнадцать минут после того, как я оттyдa ушел, всю улицу, на которой оно находилось, разнесло на куски. Прямо у выхода взорвалась бомба.
Когда продаешь много своих дисков, легко стать мегаломаном и считать, что ты можешь изменить порядок вещей.
Если просунуть в дверь плечо, она может открыться. Потому я каждый раз нервничаю, встречаясь с политиками. Мне кажется, они должны нервничать, ведь я представляю сирых и убогих. И что бы вы ни думали о боге, кто он, существует ли он, большинство согласится, что если бог существует, у него припасено специальное местo для бедняков. Бедняки там, где живет бог.
Восьмидесятые были уродским временем: огромные прически, накладные плечи. Я смотрю на восьмидесятые как на некрасивое и негламурное время. U2 — единственное явление восьмидесятых, которое заслуживает внимания.
Я хочу видеть все сам, а не посредством газет и телевидения. Ты можешь сидеть в прохладной комнате, за зеркальным стеклом процветания, а можешь разбить его и выйти. Я люблю видеть все сам, мне не нравятся подержанные картинки.
Религия может быть враждебна богу. Там, где было убеждение, появляется список инструкций, там, где люди жили по вере, — догма, там, где раньше правил Святой Дух, — общество, управляемое человеком. Послушание приходит на смену послушничеству.
Я вспоминаю одну мессу в Никарагуа. В самом конце священник достал список убитых. Он называл их по имени: «Родриго Омарес!», и все прихожане откликались: «Presente!». «Мария Гонсалес!» — «Presente!»... Он читал свиток умерших, и паства отвечала: «Presente» — «Присутствует».
Я знаю, что идеализм не крутят по радио, его не увидишь по телевизору. В горячей ротации — ирония, сознательность, ухмылка и усталые шутки. Я все это перепробовал. Идеализм всегда в осаде, окруженный материализмом, нарциссизмом и всеми прочими измами безразличия.
Восьмидесятые для меня были тюрьмой самосознания: «О господи, я делаю деньги! Я, должно быть, хорошо продаюсь. Подожди-ка, я ведь никого еще сегодня не трахнул». Сейчас я не чувствую, что должен кому-то что-то доказывать. Обо мне никогда не говорили «он из тех, кто женится». Но я встретил самую необычную женщину в мире и не мог позволить ей уйти.
То, что происходит в Африке, противоречит всем идеям, в которые мы верим. Идее ближнего, идее цивилизации, идее равенства, идее любви. Вы можете просто забыть обо всем этом. То, что Африка говорит о Европе и Америке, опустошает. Она говорит, что мы построили наши правительства и парламенты на песке, потому что если бы мы правда верили в то, что говорим, мы не позволили бы двадцати трем миллионам африканцев умирать от СПИДа.
У меня есть друг Гагги, с которым я дружу с детства. Каждый раз, когда у него был день рождения, что бы он ни получил в подарок, деньги или вещи, он делил все со мною пополам. Он научил меня делиться. Это поразительно, поскольку дети обычно не делятся друг с другом.
В Америке каждый придурок может приобрести ствол, а нам довелось повстречать много придурков на своем веку. В конце восьмидесятых мы участвовали в туре памяти Мартина Лютера Кинга. Перед выступлением в Аризоне мне стали угрожать. Это обычное дело, но время от времени полиция и ФБР воспринимают угрозы всерьез. В послании говорилось: «Не выступай больше, а если будешь выступать — не пой „Pride“, потому что иначе я разнесу тебе башку, и ты не сможешь этому воспрепятствовать». Конечно, выходя на сцену, я выбросил это из головы, но во время исполнения песни «Pride» я подумал: «О господи! Что если кто-нибудь прячется в толпе или в стропилах здания с пушкой?» Я просто закрыл глаза и допел куплет с закрытыми глазами, постаравшись сконцентрироваться на красоте, внушенной песней. В конце куплета я открыл глаза, и увидел Эдама, вставшего передо мной. В такие моменты понимаешь, что значит быть в группе.
Последние слова моего отца были «идите на хер». Я лежал с ним в больничной палате, и услышал крик. Поскольку до этого он только шептал, я вызвал медсестру. Она спросила его: «Боб, вы в порядке, вам что-нибудь нужно?» — мы оба наклонились к нему, потому что он стал шептать. «Боб, вы в порядке? Повторите пожалуйста, что вы сказали». Он сказал: «Идите на хер! Вы когда-нибудь отвалите? Заберите меня отсюда. Это же тюремная камера». Это были последние его слова.
Слабость хороша тем, что она заставляет искать друзей. Ты ищешь в других то, чего нет в тебе.
Мелодии, которые я слышу в голове, гораздо интереснее тех, что я могу сыграть. Если бы рядом не было Эджа (Дэйв Эванс, гитариcт U2. — Esquire), который очень одарен музыкально, я потерял бы всякую надежду.
Кто-то сказал: «Не суди обо всех своих поклонниках по тем из них, кого ты встречаешь». Но мне не приходится об этом беспокоиться: поклонники U2 — люди в основном спокойные, и у нас с ними хорошие отношения. Хотя иногда и они заходят слишком далеко. А сумасшедшие, которые отказывают нам в праве на частную жизнь и роются в нашем мусоре, — это не наша аудитория. Когда я впервые приехал в Лос-Анджелес, в 198o-м, я хотел посетить дом Боба Дилана и Брайана Уилсона. Это первое, что пришло мне на ум. Их музыка оказала влияние на всю мою жизнь. Я не мог отплатить им за это, я хотел просто прийти и выразить свое почтение, сказать спасибо. Тогда я подумал, что им, может быть, не хочется выслушивать мои благодарности. И не пошел к ним. Так что я проявляю терпимость. Когда люди приходят ко мне домой, я не гоню их сразу, а объясняю: «Я не могу поговорить с вами сейчас. Почему? Например, потому что в таком случае моя жена разведется со мной».
На подсознательном уровне все мы ищем внимания. Мне хватает его на работе, и я избегаю его в частной жизни. Но с другой стороны, сейчас я почему-то беседую с вами для публикации в прессе, почему-то часто я пожимаю руки странным президентам перед камерами. Что говорит об этом ваш карманный психологический справочник?
Жена Эджа, Айлинн, дала мне саундтрек к фильму Дэвида Линча «Синий бархат». Я поставил его на автоповтор и заснул. Когда я проснулся, у меня в голове были слова и мелодия. Я подумал, что напеваю песню с саундтрека, но оказалось, что нет. Я записал ее. На репетиции я сыграл эту песню, и повторял: «Какой гений Рой Орбисон». Я сказал, что это могла бы быть его песня, что мы должны закончить ее для него. После концерта раздался стук в дверь. Джон, наш охранник, объявил, что пришел Рой Орбисон и хотел бы поговорить с нами. Все посмотрели на меня, будто у меня выросла вторая голова. Он вошел, этот прекрасный, скромный человек, и сказал: «Мне очень понравился концерт. Не знаю почему, но он меня очень тронул. Нет ли у вас, ребята, песни и для меня?» Позже я закончил песню вместе с ним, и она стала названием его альбома.
В чем разница между очень хорошей песней и великой? Я думаю, за хорошую песню ты можешь принимать похвалу, а за великую — нет. Ты на нее просто наткнулся. Ты можешь оказаться в том месте, где это случается. Для некоторых людей такое место — хаос. Для некоторых — влюбленность. Для некоторых — ярость. Для некоторых уединение от мира, для некоторых — подчинение миру. Для меня — все вместе.
Мик Джаггер очень консервативен. Даже его манера одеваться вне сцены отдает яхт-клубом. Я думаю, он играет роль. Когда он начинает петь, он влезает в шкуру другого человека по имени Мик Джаггер. Однажды одна из его дочерей подошла ко мне и сказала: «Люди думают, что мой папа дьявол, и он позволяет им так думать!» Но при этом он очень англичанин, очень старомоден, и... любит крикет!
Кейт Ричардс — настоящий англичанин. Он прикурит вам сигарету, уважительно разговаривает с женщинами и не позволит себе грубой ремарки в их присутствии. Он — хемингуэевский герой, старик и море или что-то вроде того, настоящий пират. Он с благородством относится к людям и круче всякого из них. Но никто не круче наркотиков и алкоголя.
Побеждает всегда одна позиция: превосходство веры над страхом. Представляй, о чем ты говоришь, знай своего оппонента. Не ввязывайся в спор, если не можешь выиграть его.
Делающий добро в Африке не может проиграть. Я могу прийти в высокий кабинет, где на меня будут смотреть как на экзотическое растение. Но через несколько минут они не будут видеть меня, а будут слышать только мои слова. И слова мои обладают нравственной силой, которую невозможно отрицать. История, также как и бог, на стороне этой силы.

Политика напоминаетодство сосисок: если знать, что туда кладут, никогда не станешь их есть.

У хорошего политика должен быть музыкальный слух. У всех сколько-нибудь хороших политиков есть общее — способность услышать мелодию сквозь шум идей и мнений и понимать: этим мы должны сейчас заняться, это важнее прочего. Они подобны продюсерам в музыкальном бизнесе.
В средствах массовой информации мы видим бедных африканцев, умирающих от голода, — странных людей на заднем дворе, которых мы не хотим считать своей семьей. Но если вам нравятся ваши кроссовки и джинсы, сделанные в развивающихся странах, вы уже связаны с этими людьми. И вы уже не можете пренебречь их проблемами. Они живут на вашей улице. По старому определению щедрости, богатый человек должен заботиться хотя бы о бедняках со своей улицы. И знаете что? Теперь эта улица проходит через весь земной шар.
Десять лет назад Али сказала мне: «Ты знаешь, я полюбила тебя, потому что в твоих глазах было лукавство. Ты был наглым, ты был бесстрашным и ты меня смешил. Теперь ты стал очень серьезным».

Дэвид Боуи

Музыкант, 63 года, Нью-Йорк

Я быстрорастворимая звезда. Надо лишь добавить воды и немного перемешать.

Вряд ли кто-нибудь вспомнит обо мне через тысячу лет.

Даже не могу представить, сколько тысяч раз и сколько тысяч людей подходили ко мне и говорили: «Эй, давай станцуем» (Let’s dance, «Давай станцуем», – один из самых известных синглов Боуи. – Esquire). Господи, я ненавижу танцевать. Это же так глупо.

Здесь, в Нью-Йорке, мне часто кричат: Эй, Боуи! Это нормально, меня это устраивает. Потому что в Лондоне все кричат «Дэйв», и за это мне хочется проломить их чертовы головы. Мое имя Дэвид, и я ненавижу, когда меня называют Дэйв. Думаю, кстати, что все об этом хорошо знают.

Я никогда не хотел становиться американцем до конца. Поэтому все, что я покупаю и ношу, сделано в Европе.

Я люблю Нью-Йорк и не могу себе представить, что буду жить где-то еще. Наверное, это удивительно, что я стал ньюйоркцем, ведь я даже никогда не думал об этом.

Я не был знаком с Чарли Чаплиным. Но когда я жил в Швейцарии, он был моим соседом – вернее, его тело. Он был похоронен во дворе англиканской церкви, вниз по улице от моего дома. А потом какие-то мудаки украли его гроб (в 1978 году гроб с телом Чаплина был выкопан и похищен. – Esquire) и стали требовать деньги с его семьи. Это было ужасно, тем более что я знал его родных – это были хорошие люди.

Нет, я не писал Golden Years (песня Боуи, созданная в 1975 году. – Esquire) для Элвиса. Но Элвис слышал мою демозапись, потому что мы оба были на RCA (звукозаписывающая компания, принадлежащая Sony Music Entertainment. – Esquire), а Полковник Том Паркер (менеджер Элвиса. – Esquire) считал, что я должен написать для Пресли несколько песен. Шли разговоры о том, что меня нужно представить Элвису и что мы должны работать вместе, но это все так ничем и не закончилось. А ведь я был бы счастлив поработать с ним. Кстати, как-то раз он прислал мне записку: «Желаю хороших гастролей и всего наилучшего». Я до сих пор ее храню – ведь Элвис не разбрасывался записками.

Однажды я спросил Леннона, что он думает о том, что я делаю. Годится, сказал он, но это просто рок-н-ролл, поверх которого положили немного губной помады.

Я так часто придумывал себе новый образ, что сегодня мне кажется, будто изначально я был располневшей кореянкой.

Мне часто предлагают роли в плохих фильмах. И, в основном, это какие-то бесноватые пидоры, трансвеститы или марсиане.

Сложно жить в гармонии с хаосом.

У меня отсутствует чувство юмора – вот самое большое заблуждение относительно моей персоны. Наверное, когда-то я действительно выглядел серьезным. Но это только из-за того, что я тогда был очень стеснительным. Собственно, именно поэтому в свое время я так накинулся на наркотики. Когда ты под кокаином, ты болтаешь и улыбаешься за троих.

Кажется, это был я и Деннис Хоппер – те, кто таскал Игги Попу наркотики прямо в больницу. По-моему, его забрали в психиатрическое отделение в 1975-м, и когда мы приехали туда, всякое дерьмо буквально вываливалось у нас из карманов. Вообще-то в больницы не пускают с наркотиками, но мы были сумасшедшими, и поэтому сумели пронести все, что у нас было. Я даже не помню, чтобы мы испытывали что-то типа страха. Ведь там, в больнице, был наш друг, и мы должны были принести ему хоть что-то, потому что у него уже очень давно не было ничего.

Я обходился без наркотиков до 1974-го. Не так уж и мало, да? И самое интересное, что все те вещи, которые я когда-либо делал или пытался делать, заинтересовали меня задолго до того, как я увлекся кокаином. Так что, возможно, наркотики никак не изменили мою жизнь. Хотя они помогли мне проникнуть в темные углы сознания.

Сейчас я стал более уравновешенным, это точно. Но чтобы достичь этого, я сожрал миллион таблеток.

В юности я был ужасен.

Я прекрасно помню свою первую любовь: мы вместе учились в школе, и это была первая девчонка в классе, у которой выросли сиськи.

Секс стал для меня чем-то очень важным еще в 14 лет. Мне было плевать, как и с кем это происходило. Для меня был важен лишь сексуальный опыт. Поэтому когда после школы я привел домой одного паренька и трахнул его на своей кровати, это просто добавило мне опыта. А потом я подумал: ну, если я когда-нибудь попаду в тюрьму, я, кажется, знаю, как там не заскучать.

Очень сложно быть разрушителем морали в мире, где морали не осталось.

Я мало знал настоящих бунтарей, готовых умереть за свои убеждения. Даже Джеймс Дин не хотел умирать.

Ты всегда должен опасаться тех, кто попал под свет софитов случайно, не имея никакого таланта. У таких людей есть наводящее на меня ужас умение общаться со звездами, заключая их в свои объятия и одаривая их поцелуями. Но эти люди способны лишь отражать свет и не способны излучать его.

Ты не можешь ни выиграть, ни проиграть, до тех пор, пока ты не участвуешь в гонках.

Мне кажется, я способен вытащить из талантливых людей лучшее, на что они способны.

Длинный список советов, который я люблю давать всем начинающим музыкантам, обычно заканчивается так: «Если чешется – постарайся как можно скорее обратиться к доктору».

Меня поражает, что люди воспринимают всерьез все, что я говорю. Даже я не воспринимаю это всерьез.

Я пишу о страданиях – своих и чужих. Остальное меня мало интересует.

Я был одним из первых, кто узнал о Чернобыле – за пределами России, конечно. Мы тогда записывали альбом в Швейцарии. Был приятный апрельский вечер, и все вывалили на лужайку перед студией. Перед нами были Альпы и озеро, и тут наш звукорежиссер, который остался в студии и слушал радио, закричал: «В России творится какой-то пиздец!» Выяснилось, что он поймал какую-то швейцарскую радиостанцию, а те, в свою очередь, поймали какую-то норвежскую волну. Норвежцы пытались до кого-нибудь докричаться. Они рассказывали, что со стороны России движутся огромные облака, и это не просто дождевые тучи. Собственно, это было первое известие о Чернобыле. Я позвонил знакомому журналисту в Лондон, но он не слышал ни о чем подобном – Чернобыль попал в главные новости лишь через несколько часов. Я помню, что это было очень странное чувство: осознавать, что ты один из немногих, кто знает о том, какая угроза повисла над планетой.

Очень немногие могут сказать: я люблю человечество. Я не из них.

Я не верю в демонов. Я не верю в зловещие потусторонние силы. Я не верю в то, что вне человека существует что-то, что способно порождать зло.

Я всегда старался напомнить вечности, что даже она когда-то может подойти к концу.

С возрастом ты понимаешь, что практически все банальности, клише и расхожие мнения верны. Время действительно идет быстрее с каждым прожитым годом. Жизнь действительно очень короткая – как об этом и предупреждают с самого начала. И, кажется, в самом деле есть бог. Потому что если все остальные утверждения верны, почему я не должен верить этому?

Я не совсем атеист, и это меня беспокоит.

Жаль господа – ведь ему совершенно не у кого учиться.

Человек XXI века – это язычник: в нем нет внутреннего света, он много разрушает и мало создает, и, главное, он не чувствует в своей жизни присутствия бога.

Ненавижу людей, которые не знают, что делать со своим свободным временем.

Я считаю себя в полной мере счастливым человеком. В отличие от многих, я воспользовался всем, что мне было позволено.

Вы, наверное, думаете, что быть рок-идолом, женатым на супермодели (Боуи женат на Иман Мохамед Абдулмаджид, модели сомалийского происхождения. – Esquire) – это лучшее, что может произойти в этой жизни? В принципе, так оно и есть.

Я не помешан на недвижимости.

Я люблю бокс. Бокс – это настоящий спорт. А качать железо в тренажерном зале – это до усрачки скучно.

Я еще не знаю, чем я займусь в следующем году. Но что бы это ни было, мне не будет скучно.

Я не уверен, что через несколько лет я буду работать с каким-либо звукозаписывающим лейблом. Я не уверен, что сама система распространения музыки останется в ближайшем будущем такой, как сегодня. Полная смена всего, что мы знаем и думаем о музыкальном бизнесе, произойдет в ближайшие десять лет, и этот процесс уже никто не способен остановить. Например, хочет этого кто-то или нет, я абсолютно уверен в том, что такая вещь, как интеллектуальная собственность очень скоро здорово получит по жопе.

Я не пророк и не чувак из каменного века. Я простой смертный с задатками супермена. И я все еще жив.

Мне нравится во что-то верить.

Венсан Кассель

Актер, 43 года, Париж

Да, я люблю отрицательные роли.
Когда мне было 17 лет, я поступил в цирковую школу. Но, слава богу, у меня хватило ума ее бросить. В противном случае, сегодня перед вами сидел бы клоун — злой, опасный и почти наверняка разочарованный.
Меня никогда не беспокоила мысль о том, что я сын великого актера (Жан-Пьер Кассель — известный театральный актер, часто снимавшийся в кино. — Esquire). Наоборот, это очень помогает. Пока отец был жив, у меня всегда был кто-то, с кем можно было поспорить.
Нет, я не парень с улицы. Я вырос в хорошем районе и ходил в хорошую школу. Но я вырос на хип-хопе, и у меня даже брат этим занимается. Я все время думаю о том, что хорошо было бы с ним поработать. В хип-хопе он король. Но, если быть честным, до Ву-Танга он все же не дотягивает.
Вообще-то я не люблю рассказывать про свою жизнь, но иногда я все же делаю это, и когда я делаю это, я понимаю: черт, вот этого-то как раз и не нужно было делать.
Я люблю краткость. Когда в 1995 году ко мне подошел Матьё Кассовиц и заговорил про «Ненависть» (драма Кассовица с Касселем в главной роли, рассказывающая о парижских пригородах. — Esquire), я сказал: «Слушай, это, похоже, будет офигенное кино, но я не мальчик с окраины, я не жил на улицах, не держал под матрасом пистолет, никого не избил, никому ничего не впаривал, не воровал в супермаркетах, и меня не приводили в полицию». А Кассовиц сказал: «Не ссы».
Если ты можешь делать кино, которое не щекочет ноздри, а бьет в нос, и если у тебя есть деньги для того, чтобы послать всех на хер и снять свой фильм именно так, как ты хочешь, и если у тебя есть возможность позвать самых крутых актеров со всех стран мира — вот это и есть счастье.
Поверьте, в мире существует несколько вещей, ради которых стоит жить.
Сниматься в кино — это как процесс обольщения. Ты должен разжечь в других страсть к своей персоне. Все в порядке, пока ты делаешь это инстинктивно. Но как только ты начинаешь просчитывать каждый шаг — все, конец. Сам не заметишь, как станешь вторым Депардье.
В своих фильмах американцы всегда дают мне роли подонков. Но я мщу им: делаю своих подонков круче, чем их герои.
Помню, что когда обо мне впервые написали в английской прессе, это был страшный удар под дых. Потому что там меня представили, как «того француза, который дублирует у них Хью Гранта».
Мой дом — это Париж, и я стопроцентный парижанин со всем плохим и хорошим, что из этого следует. Не думаю, что когда-нибудь я смогу уехать отсюда надолго. Мы, парижане, вообще редко покидаем свой город.
Чтобы вы знали: в тот день, когда я получил права, я прыгнул в тачку и держал 230 всю дорогу от Парижа до Ниццы.
Наедине с собственным безумием надо всегда чувствовать себя комфортно.
Если бы еще совсем недавно меня спросили, что бы я делал, если бы узнал, что через пять минут Земля разлетится к чертовой матери, я бы сказал так: сел бы в самолет и прыгнул с парашютом, чтобы напоследок получше разглядеть пиздец. Но сейчас я понимаю, что просто предпочел бы в последний раз заняться любовью, надеясь на то, что та женщина, которая будет в этот момент рядом со мной, окажется моей женой.

Никогда не думал, что женюсь на актрисе.

Впервые я встретился с Моникой на съемках «Квартиры» (фильм режиссера Жиля Мимуни 1996 года. — Esquire). Знаю, что так могли бы сказать все, кто ее знает, но я влюбился в нее с первого взгляда. А потом мы снялись вместе в целой куче фильмов. Но это не какой-то рекламный трюк. Просто когда-то Серж Гинсбур сказал, что кино — это слишком чувственный бизнес, чтобы оставлять в нем свою жену без присмотра. А я, похоже, воспринял это очень близко к сердцу.
Если бы не Моника, я бы точно просрал «Необратимость» — наш с Моникой лучший фильм. Гаспар Ноэ (режиссер фильма. — Esquire) подошел ко мне в клубе в пять утра и спросил, могу ли я заняться с Моникой настоящим сексом перед камерой. Строго говоря, я послал его на хуй. А потом я позвонил Монике и рассказал ей об этом. «Знаешь, что, — сказала она. — А давай позовем его к нам на обед. Пусть расскажет обо всем поподробнее».
«Необратимость» начинается с того, что Монику насилует в переходе какой-то ублюдок. Это был шок. Все, кто посмотрел фильм, подходили ко мне и говорили, что даже представить себе не могут, как я пережил съемки этой сцены. Но правда очень банальна: Моника испугалась, что я могу набить этому актеру морду и попросила меня уехать. Так что я устроил себе выходные на юге Франции, и на площадке меня просто не было. Какие-то люди спрашивают меня, как я вообще мог допустить такую сцену — насилие над собственной женой. Но эти люди ничего не понимают. То, что происходит по ту сторону экрана — это просто два актера, которые получают кайф от работы. К тому же пенис ему все же подрисовали на компьютере.
Наверное, мой самый любимый фильм — это «С широко закрытыми глазами» (последняя работа Стэнли Кубрика. — Esquire). В первый раз я посмотрел его в одиночку. Как только закончились титры, я позвонил Монике и сказал: «Слушай, нам нужно посмотреть это кино вместе». Вы ведь помните концовку? В самом конце фильма Николь Кидман говорит: «Ну вот, все что нам остается — это отправиться домой и потрахаться». Как мне кажется, это самая смелая штука на земле. Представляете, это же последние слова Кубрика. Его самые последние слова в этом мире. И он говорит: «Давайте потрахаемся». Вот и я так думаю: разве мы здесь не для того, чтобы дать кому-то жизнь?
Самая важная добродетель кинематографа, на мой взгляд, заключается в том, что это один из последних видов искусства, который все еще способен провоцировать людей.
Кино надо снимать так, чтобы после него не хотелось продолжить вечер в Макдональдсе.
Бордели и больницы — вот где я люблю сниматься.
В кино довольно много правды: шлюх часто играют шлюхи, сутенеров часто играют сутенеры, а уж всех трансвеститов всегда играют трансвеститы. А вот вместо наркотиков они вечно норовят подсунуть какую-то херню типа лактозы.
Мне нравятся такие сценарии, где в каждой новой сцене я появляюсь с новой девчонкой или на новой машине.
Вообще-то я ненавижу, когда актеры идут в рекламу и начинают лезть из телевизора в каждый дом, предлагая купить какое-то дерьмо. Это противно. Но спросите меня, стал бы я делать что-то для Гуччи, и я первым делом скажу: сколько платят? Я актер, и это моя работа — сниматься за деньги. Единственное, чего я не стану делать ни за что на свете — это сниматься голым по пояс в рекламе парфюмерии.
Чего я никак не научусь понимать, так это почему люди делают те уродливые вещи, которые они делают.
Мне нравятся безумцы. А еще больше мне нравятся безумцы, умеющие управлять своей судьбой.
Приближение старости странная штука: раз — и ты вдруг начинаешь понимать, какие вещи ты любишь на самом деле, а какие — нет.
Надо всегда хранить в себе ту ярость, которая была дана тебе при рождении.
Я никогда не хотел трахнуть Дженнифер Анистон.

Майк Тайсон

44 года, боксер

Я люблю бить людей. Правда. Все эти знаменитости до смерти боятся, что кто-то вдруг бросится на них. А я хочу, чтобы на меня нападали. Никакого оружия. Я и он.
Я люблю бить людей, и я люблю бить их сильно.
Я такой же, как вы. Мне нравятся запретные плоды. Мне кажется, что это не по-американски: не встречаться с женщинами, не быть рядом с самой красивой женщиной в городе, не позволять ей сосать твой член. Я всегда говорил одно и то же: все в этой стране гребаные лжецы. Нам говорят: делайте то, не делайте это, но в какой-то момент мы понимаем, что все мы просто люди, а Майкл Джордан изменяет своей жене так же, как все мы изменяем своим чертовым женам. Так или иначе, эмоционально, физически или все сразу.
Иногда мне кажется, что я несовместим с этим обществом, потому что вокруг одни долбаные лицемеры. Все только и говорят, что верят в Господа, но все, что они делают, они делают иначе, чем Господь. Как вы думаете, если бы Иисус сидел бы здесь, между нами, он бы говорил со мной о любви? Вы думаете, Иисус любит меня?
Я мусульманин. Я думаю, Иисус просто выпил бы со мной и сказал: " Ты зачем себя так ведешь?" Он был бы очень крут. И мы бы просто поговорили. Ни один из христиан до сих пор не говорил со мной по душам. Они швыряли меня в тюрьмы, писали про меня плохие статьи, а потом шли на воскресную службу и говорили: " Да, Иисус прекрасен, он придет, чтобы спасти всех нас". Но они даже не понимают, что в тот день, когда он сойдет на землю, эти сумасшедшие грязные жадные капиталисты вновь соберутся для того, чтобы убить его.
Когда вы видите, как я пробиваю чей-то череп, вам ведь это нравится?
Настоящая свобода — это не иметь ничего. Я был куда свободнее, когда у меня не было ни цента. Знаете, что я делал? Я надевал лыжную шапку, старое тряпье и шел на улицу просить мелочь.
Когда я дерусь с кем-то, я хочу взять его волю. Я хочу взять его отвагу. Я хочу вырвать его сердце и показать ему, как оно выглядит.
Когда-то я сдуюсь. Моя жизнь предрешена — так уж задумано. У меня нет будущего. Мне не нравится мой внешний вид^; то, как я веду себя с людьми^; то, как я веду себя в компании. Я никогда уже не буду той частью общества, какой должен был стать.
Я всегда стараюсь бить по кончику носа, потому что я хочу загнать кость в самый мозг.
Все эти герои, все эти мальчики-колокольчики, у которых все чисто и бело, — если бы им вдруг довелось пройти через то, через что прошел я, они бы себе пустили пулю в рот. У них нет такого сердца, какое есть у меня. Я жил в таких местах, где бы они даже не остановились посрать.
Я бы мог собрать полный Мэдисон Сквер Гарден (спортивная и концертная арена в Нью-Йорке. — Esquire), просто мастурбируя.
Чтоб вы знали, я псих. Но я не такой псих, как вы думаете. Я могу захотеть потрахаться в совершенно безумном месте, но я никого не хочу убивать, насиловать или увечить.
Я не мать Тереза. Но я и не Чарльз Мэнсон.
Обычно я не даю интервью женщинам, кроме тех случаев, когда хочу их трахнуть.
Я слушаю всех, у кого есть власть. Даже если у них плохая репутация.
Я счастлив, что я не фуфло. Все, что я делаю, чуваки, можно назвать как угодно, но только не фуфлом.
Когда я вышел из тюрьмы, мне ничего не хотелось. Кроме ванны. Я тер себя так сильно, что у меня чуть кожа с рожи не слезла. Я хотел смыть всю эту гребаную грязь.
Там, где я тер особенно сильно, у меня даже появились шрамы. А моя женщина сказала: " Чувак, не три так сильно".
Я знаю, как тяжело быть женщиной.
Это невероятно. Когда я вернулся домой из тюрьмы, я увидел эти чертовски огромные коробки из-под бананов. Вначале я подумал, что это просто мусор, но это были 20 или 30 коробок, целиком забитые книгами. И я подумал: " Господи, это же невероятно, что вся эта информация хранится сейчас в моей голове". Сейчас для меня совершенно очевидно, что самое большое влияние на человека оказывают книги, которые он прочел, и люди, которых он встретил. Вот что братья и сестры должны знать про книги: самое важное понимать прочитанное правильно. Хорошо уметь читать, но очень плохо уметь читать и не уметь понимать прочитанное.
Каждый раз революция начинается с того, что кто-то читает книгу о революции.
Я мечтатель. Я мечтаю добраться до звезд. Но если я упускаю звезду, я все равно загребаю полную пригоршню облаков.
Даже несмотря на то что этот чувак Хемингуэй был фашистом и грязной расистской свиньей, но был прав в одном. Он сказал одну штуку, которая серьезно завалилась мне в голову: мужчину нельзя победить, только убить. Он был прав. До тех пор пока мы упорны и несгибаемы, мы получаем то, чего хотим. Нас нельзя победить.
Со мной — другое дело, но это то, во что я верю. Еще одна штука, от которой мне сносит голову, — это время. Время не будет ждать вас. Время — как книга. У него есть начало, середина и конец. Сейчас я говорю с вами, вы когда-то говорили с кучей ребят, которых уже нет. Это круг! Если вы, конечно, понимаете, о чем я.
Я был в гостях у Уитни Хьюстон. У нее офигительный дом. Она сказала: " Тебе тоже нужен хороший дом. Что толку иметь славу, но не иметь богатства?" И я подумал: " Господи, иметь славу, но не иметь богатства — это же как быть дураком". Многие чуваки здесь и там гремят на всю страну и делают разные штуки, но они все на нуле. А некоторые вообще голодают. И это здесь, в Голливуде!
Нельзя просто так тратить деньги. Надо копить их и расслабиться. Деньги — это как наживка, деньги нельзя просто так тратить. Деньги — как червяки. Когда ты поймал рыбу на червя, ты снимаешь рыбу с крючка, вытаскиваешь у нее изо рта червяка и насаживаешь обратно на крючок. Деньги — это наживка.
Я буду драться с кем угодно. С Кличко или с тем другим парнем — Владимиром — как его там? — Брюстером. На самом деле я не знаю и половины имен всех этих супертяжей. Они приходят ниоткуда и уходят туда же.
Однажды я проснулся и обнаружил, что Юлий — мой самый любимый голубь — умер. Я был опустошен. Я решил, что буду использовать его шесток как биту для стикбола (уличный бейсбол, где битой может выступать практически любая вещь. — Esquire). Это был мой способ воздать ему почести. Я оставил шесток на крыльце и пошел в дом взять инструменты. Когда я вернулся, я увидел, как мусорщик кладет шесток в свою дробилку. Я схватил его и дал в лоб правой. Он свалился на асфальт и потом долго дергался, как припадочный.
В мире девять миллионов людей, которые ненавидят меня до трясучки, когда я появляюсь на ринге. Большинство из них — белые. Это ништяк. Пусть только правильно пишут мое имя.
Иногда я даже не знаю, кто я, черт возьми. Мать говорила, что мой отец Джимми Киркпатрик, но в свидетельстве о рождении написано — Перселл Тайсон. Это очень странное чувство: в 38 лет заглянуть в паспорт только для того, чтобы узнать, кем был твой отец.
Что-то я стал покупать слишком много " бентли".
Когда-то я был большим приверженцем хаоса.
Я говорил с имамом, я говорил с ребе, я говорил со священником, я говорил с преподобным — я говорил со всеми. Но я вовсе не хочу быть святее святого. Я хочу помогать людям и время от времени заниматься сексом.
Я нигер. Я огромный, сильный нигер, который вырубает людей к ебаной матери и рвет их на маленькие дерьмовые кусочки.
Страх — твой лучший друг и твой злейший враг. Это как огонь. Ты контролируешь огонь — и ты можешь готовить на нем. Ты теряешь над ним контроль — и он спалит все вокруг и убьет тебя. Если ты контролируешь страх — это помогает тебе собраться внутренне — как в ту минуту, когда ты на охоте и вдруг на опушку выбегает олень.
Смерть никогда не сравнится с жизнью. Нет ни одного примера, чтобы смерть была лучше, чем жизнь. Пока ты живешь, ты должен жить.
Меня называют насильником и затворником. Я не затворник.
Антидепрессанты мне нужны только для того, чтобы удержать в себе желание убить вас всех.
У меня и таких же, как я, ребят нет никаких психических проблем — только эмоциональные.
Наверное, я должен быть счастлив, что до сих пор жив.
Все сейчас в тумане. Сейчас — после того, как я был Мистером Тайсоном, крупной шишкой. Облака сгустились, все отвернулись. Кто-то ушел, кого-то я погнал. Вся моя семья уже в другом мире. У меня никого нет. Когда вы будете печатать это интервью, потрудитесь указать там, что я самый глупый боксер за всю историю бокса.
Сегодня я Майк Тайсон. Я собираюсь всегда оставаться Майком Тайсоном.
Траву надо легализовать. Точняк. Это же дар господний. Травой надо делиться.
Я собираюсь всегда жить в борьбе — так или иначе.
Я нормальный. И немного самоуверенный.
Большинство людей относятся к себе плохо. Я счастлив от того, что безумно влюблен в себя. А люди от этого только сильнее меня ненавидят.
У каждого человека есть какие-то планы — до тех пор пока он не получит по голове.
Я не понимаю тех людей, которые хотят избавить города от голубей. Ни один голубь еще никогда никого пальцем не тронул.
Сейчас я уже не тот человек, каким был тогда, когда откусил тому чуваку ухо.
Я никогда не буду счастлив. Уверен, что умру в одиночестве. Я бы хотел так. Я прожил в одиночестве всю жизнь — вместе со своими секретами и болью.
Я здорово потерялся, но я пытаюсь найти себя.
Самая большая моя слабость — моя чуткость. Я слишком чуткий чувак.
Рано или поздно появится такой боксер, который будет управлять банком. Вы понимаете, о чем я?
Когда я сидел в тюрьме, я был завален всеми этими пухлыми книжками. Толстой — крутой чувак. Этого чувака должен читать каждый.
Люди раздули из меня бог весть что.
Нужно понять одну штуку. Есть распространенное мнение, что я животное. Неодомашненное, конечно. Но несмотря на все те странные вещи, которые я сделал, я довольно разумен. Но всем проще думать, что я безумный глупец, — просто потому, что в это им проще и удобнее поверить.
Секс больше не на первом месте моего хит-парада. Я сожалею обо всех сексуальных завоеваниях молодости. Все кончено — теперь мною не испугаешь не белых, ни черных.
Я не про то, чтобы болтать. Вы знаете, что я делаю. Я пакую чуваков в мешки для трупов.

Эдриен Броуди

37 лет, актер, Нью-Йорк

В детстве я был бешеным, непослушным и все время врал. Наверное, поэтому я и стал актером. Другого объяснения у меня нет.
Люди мало знают меня, они знают лишь мои работы.
Быть звездой не так круто, но некоторые преимущества все же есть. Например, вас не могут вырезать из фильма при монтаже.
Знаменитым меня сделал Оскар, а не 17 лет работы в кино. Но Оскар не меняет вашу жизнь. Он лишь меняет людей и жизнь вокруг. Просто после этого вы уже не в силах оставаться прежним, потому что вокруг вас поменялось все.
Прежде чем стать актером я был простым парнем из рабочего квартала в Квинсе (один из пяти районов Нью-Йорка. — Esquire). По большому счету, если отбросить некоторые несущественные мелочи, им я и остался.
Когда мне вручали Оскара за «Пианиста», я был на другом конце света — мы как раз снимали «Кинг-Конга» в Новой Зеландии. Одним словом, где-то там, за океаном, мне вручали Оскара, а я валялся на гостиничной кровати голым и жрал гамбургер. По-моему, это один из лучших способов получить награду.
Я не люблю Голливуд. Все, что вы там слышите — это: «Ой, а что вы предпочитаете в одежде? Ой, как вы замечательно выглядите! Ой, а знаете такого-то? Раньше был красавец, а теперь не лицо, а какой-то анус».
Мне нравится хранить тайны. До тех пор пока это не причиняет кому-то неудобства, это забавно.
Скажу по секрету: Шон Пенн может вести себя как настоящий ублюдок, если ему не нравится, как вы работаете.
Мне нравится работать с Полански. Он чертов гений. Все, чем он обладает, идет из его личного опыта. Иногда мне кажется, он что-то вроде сверхчеловека — потому, что вынести столько, сколько вынес он, под силу не каждому. И он готов ко всему. Я помню эпизод на съемках «Пианиста». Мне нужно было выпрыгнуть в окно. Внизу быт страховочный мат. Я замешкался: «Черт, а кто-нибудь уже пробовал прыгать в это окно?» Все помотали головами. «Что, никто не прыгал?» — переспросил я. И тут Полански взял и сиганул в окно. Уже снизу он крикнул: «Ну вот, кто-то попробовал. Теперь твоя очередь!» И я прыгнул. Помню, я здорово долбанулся лицом и ободрал ребра. А Полански хоть бы что. Даже штаны не помял.
Я часто думаю о том, что когда-нибудь я покажу «Кинг-Конга» своим внукам. Наверное, я скажу им: «Смотрите, каким я был крутым! Смотрите, каким крутым был ваш дед, когда бежал через джунгли». А внуки, небось, скажут: «Да ну, фуфло какое-то».
После «Поезда на Дарджлинг» мне стали часто говорить, что своей нелепостью я здорово смахиваю на Бастера Китона. По-моему, это неплохой комплимент. Я ведь рожден, чтобы быть долговязым и нелепым.
После съемок «Поезда на Дарджлинг», которые проходили в Индии, я стал иначе относиться к коровам. Наверное, сотню раз я был свидетелем следующей картины: поезд ни с того ни с сего останавливался, мы все вываливались смотреть, что произошло и видели на путях корову. Эти коровы были особенно упрямы и никак не хотели сходить с путей. А индусы не особо хотели их беспокоить. И тогда мы говорили этим коровам: «Пшла, пшла!» И коровы почему-то слушались нас.
Самые удивительные путешествия — это те, которые вы совершаете не как турист.
Главное слово в сегодняшнем мире — это слово «страх». Посмотрите, какими управляемыми становимся мы перед лицом страха. Руководители на всех уровнях — будь то город или целая страна — используют страх, чтобы контролировать нас. Страх жрет нас вместе с кишками. А мы все больше и больше адаптируемся к жизни в постоянном страхе. Страхе терроризма, страхе бедности и страхе неизвестности.
Чтобы почувствовать гармонию, нужно пережить много всего — плохое, хорошее, боль, радость. Нужно повстречать много разных людей — лишенных, униженных, бездомных, душевнобольных — и научиться сочувствию к ним. Конечно, все это звучит как никчемная однокопеечная проповедь, но жизнь действительно устроена так.
Я люблю неопределенность. Потому что жизнь полна неопределенности. Вещи полны неопределенности, люди полны неопределенности, суждения полны неопределенности. Мне нравится все это — просто потому, что это круто.
Мы живем в тяжелое время. Отправляясь в кинотеатр на премьеру, люди уже знают о фильме все. Благодарить за это нужно рекламу, интернет, телевидение, всю эту хрень. Люди сидят в темном зале кинотеатра и смотрят фильм, который могли бы и не смотреть, потому что им известно о нем все. Мне кажется, так мы и просрали само ощущение триллера.
Сегодня очень сложно отправиться в кино и не почувствовать себя перекормленным до рвоты. Мы ведь смотрим кино каждый день. И так сложно не обожраться этим.
Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как в тот момент, когда в Каннах нам устроили 18-минутную стоячую овацию.
Круто быть насмешливым, круто быть саркастичным. Плохо быть серьезным и важным.
Я не великий актер. Я считаю великими тех, кто умеет быть искренним даже тогда, когда ему ненавистна роль или персонаж. Такие актеры могут сидеть перед камерой и нести полный вздор, но вы всегда будете им верить.
Есть такое выражение: не верь похвале. Я и не верю.
Однажды я чуть не побывал в коровьей жопе. В Индии я купил мотоцикл — мы с подругой колесили как проклятые. Как-то раз я мчался по узкой дороге. Впереди ехал тук-тук (трехколесный моторикша. — Esquire). Я прижался к обочине, чтобы объехать его и тут вдруг увидел перед собой корову. Она смотрела на меня своим честным коровьим взглядом. Я надавил на тормоз, вылетел из седла, перелетел через руль и головой вперед полетел прямо в коровий зад. Но корова увернулась, и я упал на асфальт. Помню, я лежал и думал: черт, а какая могла быть смешная смерть.

Андре Агасси

Спортсмен, 40 лет, Лас-Вегас

Я не умею мыслить гипотетически.
Каждый день мой отец заставлял меня поверить в то, что я непременно должен быть лучшим. Сейчас, наконец, я начинаю понимать, что он имел в виду.
Я считаю, что жизнь моего отца — это история. Я не могу относиться к ней как к биографии. Я восхищаюсь им. Он воспитывал четверых детей, не имея за душой ничего. Все, что у него было, — это машина и собака. И он любил теннис. Он любил его так, что однажды погрузил собаку в машину и решил навсегда уехать из Чикаго, где тогда жил, куда-нибудь, где в теннис можно играть 365 дней в году. Таким местом отец счел Лас-Вегас. Он переехал туда с детьми, не сомневаясь ни секунды и ни о чем не волнуясь. Сегодня я воспитываю двух детей, и у меня есть все, но я не уверен, что решился бы на такой поступок.
Мой отец заставлял меня жить по распорядку, который придумал сам. Мы играли в теннис перед школой. Мы играли в теннис после школы. Наша жизнь была устроена очень просто: мы просыпались, а потом играли в теннис. Ну и иногда чистили зубы.
Иногда телу необходимо спать.
Самая великая вещь в теннисе — отсутствие игры на время. Это делает вас сильнее. Ведь времени нет, и до тех пор пока я в игре, у меня есть шанс.
То, что было между мною и Сампрасом, сложно назвать простым соперничеством. Это было что-то, что подняло нас обоих на небывалую высоту. Это научило меня чему-то, чего я хотел, и чему-то, что вызывало у меня дрожь. Это соперничество происходило на самых разных уровнях, в игре и за ее пределами. Я думаю, что если бы когда-нибудь я проснулся утром в его теле, а он в моем, мы бы сошли с ума.
Однажды Сампрас сказал про меня, будто все, что ему когда-либо хотелось получить из моей жизни, — это мой личный самолет. Что я мог ответить на это? А мне всегда хотелось заполучить его подачу.
Меня всегда заводил тот факт, что кто-то запросто может бросить свои дела и пойти смотреть на то, как я играю.
Разогреться очень легко. Остыть — гораздо сложнее.
Мне кажется, в теннисных юбках не слишком-то удобно бегать. Возможно, они просто должны быть короче. Хотя куда уж короче?
Случается, что Штеффи (Штеффи Граф, супруга Агасси. — Esquire) обыгрывает меня в теннис. Это удивительно, потому что я и не думаю ей поддаваться.
Умение побеждать несущественно. Важно уметь проигрывать. Я всегда любил проигрывать весело.
Разницу между тем, чтобы быть в финале и наблюдать за финалом с дивана, я нахожу поистине огромной.
Скажу честно: иногда, когда вечером я иду из ресторана — а мне всего-то нужно пройти пару-тройку кварталов, — я вдруг понимаю, что человек, наблюдающий за мной со стороны, никогда не скажет, что я занимался спортом.
Я вам так скажу: мне плевать на мое физическое состояние.
Меня часто спрашивают, что случилось с моими волосами. Ну, типа, был волосатый, стал лысый. Я никому не отвечал на этот вопрос до тех пор, пока мне не задал его мой собственный сын. Ему тогда было пять лет. Я сказал: знаешь, когда ты родился, мне пришлось отдать все свои волосы тебе. Ты бы ведь не хотел пойти в школу лысым? Он так испугался, что отрицательно мотал головой, наверное, минуту.
Когда меня спрашивают о моих травмах, я даже не знаю, с чего начать. У меня смещены два спинных диска. И спондилолистез (заболевание позвоночника. — Esquire), который возник из-за повреждения позвонков. И выступающий диск, который зажимает спинной нерв. Ну и все такое. Если вы играете в теннис, спина рано или поздно даст о себе знать. В те минуты, когда мне удается прилечь, я чувствую себя на миллион долларов.
Я чувствую себя чертовски старым, когда вижу, что мои ровесники пользуются гелем для придания волосам объема.
Наверное, можно сказать, что я на пенсии. Но я не из тех, кто продлевает свою молодость, общаясь только с двадцатилетними. Да, я на пенсии, и я в порядке.
Я был в теннисе 20 лет. Все эти 20 лет я готовился к тому дню, когда мне придется покинуть спорт. За 20 лет я узнал многое для того, чтобы приготовиться к жизни без тенниса. И я благодарю Господа, что он дал мне не только эти 20 лет. Теннис был в моей жизни, и теннис ушел из нее. Теперь в мою жизнь придет что-то новое. Я надеюсь.
Меня всегда интересовало, будет ли кто-то по мне действительно скучать. Или все просто придуриваются.
Все, что нужно, — это чтобы мяч оставался в игре.

Майкл Дуглас

Актер, 65 лет, Нью-Йорк

Мой отец был актер, моя мать была актриса. Поэтому мне приходилось играть в школьном театре. Что мне еще оставалось делать? У меня был невероятный страх перед зрителями. Я помню, как однажды, перед выходом на сцену, я долго и чудовищно блевал — так мне было страшно.
Я хорошо помню, как решил стать актером. Это было в 1956-м, когда мой отец (Кирк Дуглас. — Esquire) закончил работу над «Жаждой жизни» (экранизация одноименного романа Ирвина Стоуна о Ван Гоге. — Esquire). Мне тогда было что-то между одиннадцатью и двенадцатью годами. Помню, я пошел в кино и смотрел этот фильм, полностью позабыв, что передо мной отец. А младший брат, которого я взял с собой, сбежал из зала посередине показа. Он не смог пережить момента, когда Ван Гог отрезает себе уши.
Однажды мой сын Камерон спросил меня: «Пап, а ты кто по национальности?» И я сказал: «Ну, я наполовину еврей». Тогда он спросил: «А я?» — «А ты на четверть еврей». Он задумался, надулся, а потом заявил: «Пап, я тоже хочу быть наполовину евреем».
Когда я наблюдаю за своей семьей, я могу только смеяться.
Как-то раз я отрастил бороду. Дети мгновенно полюбили ее. А жена возненавидела. Она сказала: «Эй, Майкл, сбрей эту бороду ко всем чертям». Я тогда здорово изменился. Выходя на улицу, я надевал темные очки, чтобы не быть узнанным. Но это не помогало, потому что меня тут же стали путать с Риком Рубином (знаменитый музыкальный продюсер. — Esquire). Мне кричали «Эй, Рик!», а я говорил: «Привет, чуваки».
Когда у меня появились дети, я не сильно изменился. Просто с этого момента я решил, что буду сниматься только в таких фильмах, которые не стыдно показывать детям.
Многие говорят: вначале карьера, потом семья. Я тоже так думал когда-то. Но это было давно.
Ни жизненный кризис, ни развод не способны заставить человека серьезно пересмотреть свою жизнь.
Я очень неплох в смене подгузников.
Я не знаю, что двигало Брэдом Питом, когда он расстался с прекрасной женщиной и отправился по всему свету в поисках сироток для Анжелины. Я лишь хочу знать, как долго это продлится.
Если вы счастливы в браке, разница в возрасте перестает быть заметной очень быстро. Мы с Кэтрин (Кэтрин Зета-Джонс. — Esquire) вообще не вспоминаем об этом.
Быть семьей, где оба родителя имеют по одной награде от Американской киноакадемии, — это чертовски круто.
Я не знаю ни одной отрицательной стороны получения Оскара.
По последним подсчетам, мой отец снялся в 88 фильмах. Я едва могу насчитать 30. Но тогда были другие времена.
В какой-то момент, когда ты становишься старше, ты вдруг понимаешь: «Так, а ведь, похоже, я уже просто старый бздун». И тут же ты поправляешь себя: «Что ж, надеюсь, это будет забавно».
Однажды отец спросил меня: «Знаешь, как наверняка понять, что ты стал совсем стар?» «Нет, отец», — сказал я. «Все очень просто. Это когда тебе говорят: какие у вас замечательные крокодиловые ботинки. А ты в этот момент стоишь босой».
Сейчас мне все сложнее встретить прекрасную женщину, потому что мое окружение — это люди, которые уже научились неплохо разбираться в лекарствах, и которые по вечерам греют ноги в тазиках с теплой водой. При этом большинство прекрасных женщин, которых я встречаю, считают меня человеком, который способен лишь наметить что-то новое в их карьере.
Если у мужчины и женщины и есть что-то общее, так это тот факт, что оба предпочитают мужскую компанию.
Желтые газеты постоянно пишут, что я одержим сексом. Вот ведь чушь! Просто срань какая-то! Конечно, я никогда не говорил, что я святой. Но я не такой ебкий, как всем кажется.
Я мало что знаю о Ким Бейсингер. Только то, что все хотят, чтобы первая леди была похожа на нее.
Когда мы снимали «Основной инстинкт», мы было пригласили Ким Бейсингер на главную роль. Но она как раз приступила к съемкам «9 1/2 недель». Она сказала: «Я сейчас там-то, делаю то-то». Но Шэрон Стоун тоже оказалась ничего.
У многих актрис есть страх не понравиться публике. А меня это только веселит.
Я актер. Но я также и продюсер. Правда, мне не нравится быть продюсером. Мне нравится играть, мне нравится быть на съемочной площадке в качестве актера. Это же здорово. «У вас там все нормально, мистер Дуглас? Принести вам чего-нибудь?» — «Не, я в порядке, спасибо». — «Мистер Дуглас, кажется, мы только что закончили снимать фильм». — «Охренеть можно!» И тут все начинают обниматься. А потом расходятся, чтобы встретиться уже на премьере.
Я слишком ленив, чтобы быть режиссером. Это такое одинокое ремесло. Ты всегда должен быть первым, кто появляется на площадке, и всегда должен быть последним, кто ее покидает.
Большинство актеров так трясутся над своими старательно выстроенными образами, что иной раз даже просят изменить сценарий, чтобы соответствовать этому образу. А я просто хочу играть в хороших фильмах.
Я никогда не снимался в фантастике.
Я много слышал про то, что прежде чем согласиться на роль, я якобы сажусь на диване с калькулятором и подсчитываю, сколько мне принесет картина. Брехня все это! Особенно обидно, когда ты играешь человека, чье сердце разбито, а тебя вдруг спрашивают, сколько ты заработал на этом фильме.
Я очень занят. Бывает, что времени не остается даже на гольф.
Иногда мне кажется, что быть одиноким — чертовски здорово. Великое чувство безответственности!
Какой я к черту киноман? Я почти не смотрю кино. Все, что я смотрю — это спортивные состязания. В отличие от фильмов, ты никогда не знаешь, чем все закончится.
Меня часто перевирают, когда цитируют. Это стало прямо-таки хорошей традицией для многих журналов: взять какую-нибудь вульгарную, сомнительную цитату — особенно такую, где упоминается пара голливудских знаменитостей, — и поместить ее на рекламу поступающего в продажу номера. И все это только для того, чтобы увеличить продажи. Однажды я разговаривал с одной журналисткой около 20 часов. Вооружившись диктофоном, она преследовала меня всюду — дома, в офисе, в ресторане. Этот диктофон работал всегда. А в тот момент, когда я попросил ее прокрутить мне то, что я сказал, она сообщила, что диктофон сломался. После этого случая я решил, что теперь и у меня будет диктофон, на который я буду записывать все.
Скажу вам по секрету: я хреново выгляжу в трико.

Виктор Пелевин

44 года, писатель, Москва

Слышал ли я хлопок одной ладони? (синоним просветления в буддизме. — Esquire). Много раз в детстве, когда мама шлепала меня по попке. Я думаю, что поэтому и стал буддистом.
Вопрос о том, что ожидает нас после смерти, так же бессмыслен, как вопрос, что ожидает Арлекина после костюмированного бала. Его ничего не ожидает, потому что Арлекин существует только как маска. Мне кажется, что правильнее говорить о том, что нас что-то ожидает в жизни. А смерть — это пробуждение от жизни. Но пробуждаемся от нее не мы, потому что мы сами — такая же точно иллюзия, как и все, что нас окружает. Умирая, мы просыпаемся от того, что считали собой. Кстати, в дневнике Льва Николаевича Толстого описан потрясающий сон на эту тему.
Еще не знаю, боюсь ли я смерти.
У меня нет домашних животных.
У меня нет вкусов. То что мне нравится в литературе, музыке и кино, нравится мне не потому, что подчиняется каким-то принципам или правилам, которые можно было бы сформулировать в качестве моих предпочтений. Это происходит непредсказуемо и по непонятной мне самому причине.
У меня нет никакой воли, которую я ощущал бы непосредственно, как язык или руку. Воля — это интерпретация, а свобода воли — это интерпретация интерпретации. На самом деле, ничего подобного не существует. Вы знаете, как говорил Чапаев в известном анекдоте: " Я себе такую гадость даже представить не могу".
Я не курю и не пью и считаю, что в химию мозга не следует вмешиваться напрямую, во всяком случае, на постоянной основе, это ведет только к зависимости от химикатов и не решает ни одной человеческой проблемы. Наркотики вообще способны решать только те проблемы, которые перед этим создают сами. И потом, что это значит: " расширение сознания"? У сознания нет таких характеристик, как длина или ширина, сознание не надо расширять или углублять, я думаю, что его надо постепенно очищать, а для этого наркотики не просто бесполезны, они вредны. Человеческое тело само выработает всю нужную химию.

Реальность — это оксюморон из одного слова. Считается, что это нечто, существующее на самом деле, в отличие от умозрительных идей. Но в действительности реальность как раз и является идеей, существующей исключительно в уме, то есть она нереальна. Этимологически " реальность" восходит к латинскому " res", вещь, но в физическом мире нигде нет такой вещи, которая называлась бы реальностью, поэтому это слово как бы издевается само над собой. Это слово уместно, как фигура речи. На бытовом уровне можно сказать, что если сейчас декабрь, в реальности за окном зима, а не лето. Или, например, родители говорят детям: " захочешь кушать, нужны будут деньги, и это и есть реальность". С этим, конечно, не поспоришь. Но это доказывает лишь то, что одни наши иллюзии реальны относительно других наших иллюзий. То же самое происходит в детском сне, когда ребенок уверенно мочится в совершенно реальное и конкретное ведро и слышит надежный громкий звон жидкости о его стенку, подтверждающий, что он не промахнулся — но его отчего-то не покидает смутное сомнение в происходящем. Серьезный взрослый человек отличается от обмочившегося во сне ребенка, во-первых, тем, что он, как правило, еще и обосрался, а во-вторых, тем, что у него полностью отсутствует сомнение в происходящем, которое все-таки приближает спящего ребенка к истине. Зато у взрослого человека есть научная картина мира, которая, если коротко, сводится к тому, что реальность ведра доказывается звоном мочи, а реальность этого звона, в свою очередь, доказывается блеском ведра, и поэтому все должны с утра до ночи работать на производстве баблоса. Вот чтобы помочь серьезному взрослому человеку прийти в себя от этой реальности, и существует смерть.
Ярлыки могут быть любыми. Когда вы подкидываете монету, все ее перемещения в воздухе обусловлены механическими причинами, в которых нет ничего случайного. Но с практической точки зрения выпадение орла или решки — случайность. Поэтому можно сказать, что все случайности закономерны, а все закономерности случайны. Происходит то, что происходит, а мы наклеиваем на это ярлыки " случайность", " закономерность".
Зло всегда связано со страданием, с попыткой понять, что является его причиной. Когда нам кажется, что мы эту причину поняли, мы наклеиваем на нее ярлык " зло". Но очень часто мы понимаем эту причину неверно.
Я постараюсь объяснить, что такое Пустота. Только слушайте очень внимательно. И так. (Молчит. — Esquire). Вот только что вы ее видели. Вот это она и есть.

Ник Кейв

Музыкант, 51 год, Брайтон-энд-Хоув, Англия

Обычно перед началом интервью я спрашиваю: вам нужен интересный материал, или правдивая история?
Что я могу сказать: перед вами человек, который узнал о гибели своего отца, сидя в полицейском отделении города Мельбурна, куда был доставлен по подозрению в краже со взломом.
Люди считают меня угрюмым. Ну что ж, наверное, это потому, что я, и правда, написал кучу песен про смерть и прочее дерьмо.
Я австралиец. Я вырос в Австралии — в стране, у которой никогда не было своей культуры, кроме, конечно, культуры аборигенов. И, наверное, именно за это я больше всего благодарен ей — за то, что она заставила меня искать что-то в других странах. А поиск — это самое важное, так мне кажется.
Я убежден, что Америка так или иначе ответственна за все самые страшные трагедии последнего времени. С другой стороны, я понимаю, что именно оттуда пришли многие великие культурные явления. Поэтому Америка для меня, как Библия: в ней есть истории ужаса, а есть истории любви.
Любовь — это всегда обещание, а я люблю давать обещания.
Я люблю рок-н-ролл. Это невероятная революционная форма самовыражения, способная изменить человека так, что он сам себя перестает узнавать. Впрочем, я вынужден признать: в рок-н-ролле очень много говна. Очень.
Я, блин, не Спрингстин.
Я не могу и не хочу притворяться обычным человеком, как это делают многие рок-звезды. Сама идея того, что богатые музыканты изо всех сил пытаются доказать, что они просто обычные люди, вызывает у меня падучую. Это очень болезненная штука: доказывать, что ты такой же, как все, будучи внутри надменным и горделивым. Поэтому я и не играю в обычного человека и не пишу для обычных людей песен.
Мне приятно слышать, что мои песни вдохновляют писателей и художников. В каком-то смысле это лучший комплимент, который мне можно сделать. Ведь искусство — это всегда обмен.
Мне нравится писать невеселые песни.
Со всей ответственностью хочу сказать, что в моей голове нет никакого внутреннего голоса, который говорит мне: " Ты мог бы сделать лучше, чувак".
Я чувствую, что привязан к своим стихам.
Очень давно я спросил кого-то: ну и о чем мне писать. Ответ был такой: о любви и Боге. И я подумал: хорошая идея.
Многие люди считают, что то, как я создаю свои песни — это злая насмешка над творческим процессом. Таким мудакам я всегда говорю: " Если ты хочешь написать что-то, ты должен просто сесть за стол и сделать это. Никакая, бля, гребаная фея-крестница ничего не принесет тебе с неба, пока ты гуляешь в поисках вдохновения по осеннему парку". А вообще, конечно, было бы ништяк, если бы ты мог пойти в магазин и купить себе 11 новых песен, две из которых — это стопроцентные хиты.
Я не верю во вдохновение. Я верю в то, что творчество — это работа. Гениальные вещи — это, прежде всего, усидчивость. А вдохновение — это странное переоцененное явление, которое, как мне кажется, существует лишь для того, чтобы списывать на его отсутствие то, что на самом деле является отсутствием таланта и работоспособности.
Ты должен быть безжалостен к тому, что написал. Иначе у тебя не будет никакого права относиться к своему творчеству хорошо. Если ты не можешь занести скальпель над своими произведениям, то они всегда будут оставаться чудовищными уродцами, покрытыми бородавками и окостенелыми наростами. Когда я задумываю песню, в которой должно быть пять строк, я пишу двадцать и даже больше. А потом беру в руки самый страшный секач и начинаю отрубать все лишнее. Конечно, прольется кровь. Но только так ты получишь то, что действительно нужно.
Бессонница — лучший наркотик для творчества.
Многие люди говорят: " Из своего наркотического опыта я вынес одну вещь". И несут дальше какую-то чушь. Я вынес две вещи: я понял, что меня не так-то просто перешибить даже самым адским коктейлем и что единственное, что ты должен уметь, — это контролировать то, что загоняешь в свое тело.
Не все наркотики одинаково плохи или хороши. По-настоящему скверными мне кажутся те, которые достаются бесплатно.
Я жрал наркотики просто потому, что они заставляли меня чувствовать происходящее лучше.
Мне нравится думать, что я могу делать со своей жизнью все, что мне только взбредет в голову.
Я люблю возвращаться в Австралию. Там я чувствую себя свободным и глупым. Это великое чувство — как будто ты сбросил кого-то с плеч. Только там я могу сесть в какую-нибудь офигенную тачку с сумасшедшим звуком и просто кататься по округе. Я чувствую в этом что-то вроде красоты и торжества. А потом проходит месяц, и я думаю: пора уезжать. Я снова взваливаю кого-то на плечи и действительно уезжаю.
Все считают Брайтон (небольшой английский город, где в настоящее время живет Кейв. — Esquire) скучной и угнетающей провинцией. А мне здесь нравится. Здесь все называют меня " тот поющий парень". Собственно, эта фраза характеризует Брайтон лучше всего.
Очень легко разлюбить город, где тебя пытались убить. По этой причине я возненавидел Лос-Анджелес еще 20 лет назад. И я до сих пор не понимаю, кому я тогда помешал.
Наверное, больше всего в жизни меня огорчают мои дети. Я поражаюсь тому, какими жестокими они могут быть, как и все дети, наверное.
Не люблю, когда меня называют содомитом. Во-первых, это неправда, а во-вторых, это слишком высокопарно.
Рок-звезда должна хотя бы стараться быть честной. Ведь попытки тоже засчитываются.
Если я налью вам чаю, вы сможете всем говорить, что чай вам наливал сам Ник Кейв. Но делать этого не нужно. К тому же я, скорее всего, туда плюнул.
Я верующий человек. Я не хожу в церковь и не принадлежу ни к какой конкретной религии, но я верю в Бога. Думаю, ему этого достаточно.
Меня угнетает тот факт, что большинство людей полагает, будто Господь существует, чтобы служить им и всячески помогать. Для них Господь — это мальчик-портье из космоса, которого можно позвать в любой момент, когда он тебе потребуется. Почему-то они никак не могут понять, что Господь существует затем, чтобы давать нам возможность и силы разобраться в наших делах самим.
Я хочу думать, что Богу все равно, верят в него люди или нет, говорят о нем или молчат. Он — Бог, и он не должен интересоваться такими мелочами.
Меня восхищает жестокость Ветхого Завета.
Гуманизм современного общества потрясающе несправедлив и избирателен: для того чтобы покончить с одними видами насилия люди охотно используют другие.
Сломать пианино сложнее, чем сломать гитару. Зато пианино дольше горит.
Очень давно, еще в Австралии, меня выперли из Школы искусств, в которую я так когда-то хотел поступить. Я помню, что поначалу страшно расстроился, а потом понял, что в общем-то они сделали мне невероятное одолжение — не дали мне стать художником.
Мне никогда не бывает неловко.
Рок-н-ролл живет мифами и избегает правды. Кто-нибудь хочет знать гребаную правду о Джимми Хендриксе? Ни хера, все хотят миф. Все хотят верить в то, что когда он садился на самолет до Англии, у него с собой была только электрогитара, крем от прыщей и пакет розовых бигуди.
Я заметил, что люди всегда бывают приятно удивлены в те моменты, когда я проявляю себя как простой хозяйственный человек.
Я никогда не задумывался над тем, какого цвета мои волосы на самом деле. Я крашу их в черный с 16 лет — и голову, и усы, и бакенбарды. Для усов и бакенбард, кстати, у меня даже есть специальная щеточка. Я вообще довольно оснащенный чувак, если дело касается ухода за волосами, и я ненавижу, когда меня спрашивают, собираюсь ли я прекратить краситься. Да, блин, собираюсь. Помру — и перестану.
Посрать, что мне уже 50. Помню, что когда мне исполнился полтинник, я сказал: " Ну и что". Люди, как мне кажется, чувствуют себя старыми во многом потому, что постоянно говорят себе: " Ой, мне уже за сорок, ой, мне уже под пятьдесят, ой я разменял шестой десяток". С другой стороны, в пятьдесят лет я впервые задумался о том, что мне пора на покой — получить наградную грамоту и именные золотые часы за беспорочную службу. Но часы пока подождут. Кое-что я все-таки еще недоделал.
Кто-то сказал мне: " Чем старше ты становишься, тем меньше в твоей голове остается вещей, а когда тебе исполнится 65, у тебя в голове будут только секс и смерть". В этом смысле я чувствую себя так, будто я приблизился к 65-летию максимально близко.
Я никогда не скрывал, что пишу только о тех вещах, которыми болезненно одержим.
То, что дается тебе легче всего, когда-нибудь точно станет твоим гробом.
Никогда не верь людям в костюмах-тройках, однояйцевым близнецам и тем, кто играется с зажигалкой.
Послушайте, наконец, Бетховена.

Джулия Робертс

Актриса, 42 года, Таос, США

Менее всего мне бы хотелось провести это чудесное утро в разговорах обо мне.
Я стараюсь говорить очень мало. Потому что в конечном счете мне очень быстро становится скучно от себя самой.
Довольно часто люди принимают меня не за ту, кем я являюсь. Многие считают меня сукой. Наверное, потому, что я высокая и образованная. А таких ведь мало кто любит.
То, что у моего отца был рак, я узнала только после его смерти. Мне тогда было десять, и мне специально никто ничего не говорил. Они просто отвезли меня в дом к деду и там сказали, что отца больше нет. Наверное, именно тогда я впервые поняла, что жизнь может измениться в один момент – и именно тогда, когда ты этого совсем не ждешь. Вот ты сидишь дома с матерью, смеешься, играешь, обнимаешь ее, а потом, минуту спустя, тебя просят надеть твой лучший наряд, сажают в машину и ты узнаешь, что у тебя больше нет отца.
К сожалению, детям свойственно винить себя за ошибки родителей.
Мне кажется, что очень часто тебе помогают сформироваться не великие учителя, а, наоборот, их отсутствие. Точно так же, как те моменты, когда тебя игнорируют, гораздо важнее тех, когда тебя прославляют.
Мало кто верит в это, однако в колледже я была самой последней из группы, кто поцеловался с мальчиком, а до 20 лет я даже не знала, кто такие лесбиянки.
Выражение «чем меньше, тем лучше» более всего, на мой взгляд, подходит для поцелуев в фильмах.
Я слишком высокая, чтобы считаться девушкой, у меня недостаточно нарядов, чтобы быть леди, и я бы никогда не назвала себя женщиной. Я что-то среднее между теткой и телкой.
У меня интересная работа: меня наряжают, как куклу, а потом забавные мужчины красят мне губы и говорят мне разные хорошие штуки.
Вообще-то люди довольно редко узнают меня на улице. Более того, очень часто, когда я встречаюсь с кем-то впервые, мне приходится говорить: «Добрый день! А вы не меня ждете? Я – Джулия».
В отличие от большинства звезд, я никогда не надеваю такие платья, через которые при желании можно читать газету. Я одеваюсь, как простой человек. Многие говорят: «Эта Робертс одевается хуже, чем моя соседка», и в такие моменты мне хочется сказать: «Интересно, голубчик, кого же ты себе выбрал в соседи?» Но обычно я сдерживаюсь.
Очень часто ты вживаешься в роль настолько, что даже, выходя с площадки, не перестаешь жить своей ролью. Ты приходишь в кафе, садишься за столик, и тебе не несут кофе целую вечность, а тебе срочно необходим чертов кофеин и все такое. И вот ты останавливаешь официанта и неожиданно для самой себя вместо обычного «Простите, а вы не забыли про мой заказ?» вдруг говоришь: «Ну и где мой долбанный капучино? Вы тут все охерели что ли? Мне, бля, ждать своего кофе до второго пришествия? Или вы бережете меня, потому что думаете, что кофе сделает меня такой же уродливой, как вы?»
А вообще-то я чокнутая. Например, на съемочной площадке, в перерывах, я сажусь и вяжу. Мне кажется, что такое хобби не лишено общественной составляющей – в отличие от тех, кто садится листать журналы, я могу поддерживать беседу.
Обожаю лгать на пресс-конференциях.
На съемках «Эрин Брокович» мне платили огромные деньги за небритые подмышки. Согласно контракту, каждый волосок стоил заранее оговоренную сумму. Я вот только забыла, что это была за сумма.
Меня часто спрашивают, а что, правда, мужики в кино получают больше? Ответ будет коротким: да.
В тот момент, когда вдруг я стала получать много денег, в моей жизни не изменилось ничего. Кроме того, что все вокруг стали спрашивать, что изменилось в моей жизни после того, как я стала больше зарабатывать.
Считается, что известность – это что-то вроде заболевания проказой. Ты вдруг понимаешь, что тебе нельзя показываться на людях, ходить в обычные места и вообще делать то, к чему ты привык. Но если ты плюнешь на это и будешь продолжать делать то, к чему привык, то постепенно ты поймешь, что вовсе не обязательно приносить в жертву свою свободу. А те, кто утверждает, что это не так, по-моему, просто мудаки.
Мне смешно, когда я слышу, как люди говорят: «Мне кажется, Джулия обо мне не слишком-то хорошего мнения». Каждому такому человеку я очень хочу сказать: «Дорогуша, если бы я была о тебе не слишком хорошего мнения, ты бы знал об этом наверняка».
Наверное, я могла бы заняться эстетической реставрацией зубов. И тогда в газетах обо мне не появилось бы ни одного плохого слова. Но так уж получилось, что я стала заниматься совсем другим.
Пресса сейчас не такая агрессивная, какой была раньше. Зато ее глупость прогрессирует настолько стремительно, что иногда хочется, чтобы все стало по-прежнему.
Я никогда не буду сниматься обнаженной. Показаться перед зрителями в одежде – это художественное представление, показаться голой – это документальное кино. К тому же я не хочу, чтобы мой учитель алгебры знал, как выглядит моя жопа.
Я люблю шляпы. Особенно на тех, у кого грязные волосы.
Мое любимое ругательство – это «хуесос». В нем есть какой-то стиль. И оно точно более безобидное, чем «жопотрах».
По-моему, я выгляжу мило.
Тот факт, что после родов я выгляжу нормально, объясняется вовсе не тем, что я сижу на какой-то долбаной диете или каждое утро делаю миллион упражнений. Своей форме я на 97 процентов обязана генам и лишь на 3 процента тому, что иногда двигаю жопой. Я ведь за всю свою жизнь не видела ни одного пирожного, которое бы мне не понравилось.
Мне совершенно не хочется выковывать из моих детей маленьких гениев, или маленьких актеров, или маленьких преуспевающих бизнесменов. Мне хочется, чтобы дети вваливались в дом грязными, и от них бы шел запах пота, пыли и солнца.
Я и сама не могу поверить, что у меня трое детей. Но я счастлива, что перед тем, как я завела их, у меня было двадцать лет кинокарьеры. Впрочем, кто говорит, что она закончилась с рождением детей?
Из двух основных составляющих шоу-бизнеса я предпочитаю оставаться в шоу.
Очень часто от самых разных людей я слышу «Твой агент никогда не будет твоим другом». Или: «Он перекладывает твои деньги в свой карман». Поверьте мне, это ложь. Как и то, что все продюсеры – мудаки и извращенцы. Я работала со многими и подтверждаю, что это не так. Самую умную вещь по этому поводу мне когда-то сказал брат: «Запомни, это бизнес, а не дружба. И все встанет на свои места».
Перед съемками «Красотки» я много общалась с проститутками и могу вам сказать, что их мечты и надежды о будущем гораздо чище и прекраснее, чем у большинства тех, кого я знаю по работе.
Очень важно научиться хоть что-то делать руками.
Я бы никогда не стала сниматься в рекламе шампуня. Но мне нравятся те шампуни, которые выдают в гостиницах. Одна моя подруга как-то раз спросила: «Джулия, у тебя такие великолепные волосы! Ты каким шампунем пользуешься?» - «Да тем, который забираю из гостиничных номеров», - сказала я. И тогда она достала блокнот: «Ой, а как называется эта гостиница?»
Не люблю говорить о чужих сиськах.
Когда у меня есть выбор между нормой и безумием, я выбираю безумие.
Я никогда не знаю наверняка, что по-настоящему шокирует того или иного человека. Какое-то время назад на пресс-конференции меня всерьез спросили, могла бы я сняться в фильме с названием «Хуй». Это был удар под дых. Я сказала: «Знаете, похоже, я все-таки не готова к этому». На самом деле, я даже не представляю, о чем может быть кино с таким названием, но по-настоящему меня забеспокоило другое: мне ведь придется позвонить маме и сказать: «Мамуль, привет, я сейчас в «Хуе»!»
Термин «республиканец» идет в словаре как раз между словами «рептилия» и «рецидивист».
Я люблю убираться по дому. Если ты насрал, то и убирать тебе.
Я превосходно устроилась. Я богата. Я счастлива. У меня отличная работа. Вокруг меня прекрасные интересные люди, и я мотаюсь в свое удовольствие по самым удивительным странам. У меня все хорошо, и, наверное, притворяться кем-то другим было бы просто нечестно.
Вообще-то любой нормальный человек должен срать хотеть на все, что я говорю. Никогда не понимала, почему мнение звезд по любому никчемному поводу так интересует людей. Сотни актеров рассказывают о том, что они думают о политике, религии, об этом и о том. И все их слушают так внимательно, как даже евреи Моисея не слушали.
У того, кто не любит смеяться, на большом пальце ноги, как правило, болтается бирка из морга.
Я совершенно уверена в том, что люди не хотят видеть меня в бикини.
Не думаю, что могу вот так, с ходу, назвать свою любимую песню Боба Дилана.
В детстве мы все умели разговаривать с животными.

Микки Рурк

57 лет, актер, Беверли-Хиллз

У меня было все. И я все просрал.
Девять лет назад, когда я продал и потерял все, что у меня было — и друзей, и мотоциклы — моя жена сказала мне: " Если я останусь с тобой, то снова начну жрать наркотики. Ты убиваешь меня своим непостоянством". Она была права. И она ушла. Я плакал как ребенок, умолял ее не уходить. Я даже отрезал себе мизинец, чтобы она не уходила. Я ходил по комнате, и кровь из меня хлестала, как из свиньи. Но смотрите — его пришили обратно!
Мой психотерапевт однажды сказал мне: " Микки, ты ведь не в Средневековье живешь. Тебе не обязательно ходить всюду в доспехах и с кучей оружия".
Я потерял дом, жену, доверие, окружение. Я потерял душу. Я остался один. Перестал звонить телефон. Я жил на 200 долларов в неделю. Впервые за много лет я стал сам ходить в супермаркет. Сейчас я привык к этому, но в первый раз, когда я оказался там, толкал эту долбанную тележку, пытался купить что-то на ужин... Очень часто я ходил в одну круглосуточную забегаловку, где торчали только геи — просто для того, чтобы никто не узнал меня.
Я живу в Лос-Анджелесе, самом скучном городе на свете. Я ненавижу его, но знаю, что в Лондоне или Нью-Йорке мне бы точно сорвало голову.
Лучше всего я чувствую себя с людьми улицы. Возьмите моего водителя. Я знаю его 15 лет. Перед тем, как он стал моим водителем, он ограбил банк. Потом восемь лет сидел в тюрьме. Вот какие люди мне нравятся!
Очень долгое время все мои деньги уходили на психотерапевта. На этого мозгоправа уходило все! Первые два года я ходил к нему трижды в неделю. Потом я стал ходить к нему дважды в неделю. Теперь — только один раз. За шесть лет я пропустил всего две встречи.
Детства у меня не было. Отчасти потому, что я работал практически всю жизнь. Ну и по другим причинам. Когда я впервые добился успеха, я себя почувствовал, как баллистическая ракета. Вот же оно, мое детство, вечеринка продолжается! Я ведь не слезал с мотоцикла целых десять лет.
Что касается женщин, я уже давно прошел через такой период, когда ты не хочешь просыпаться рядом с ней утром и готов пристрелить себя за то, что остался с ней вечером. Больше я себе такого не позволяю. Мой дом теперь — это просто образцовый монастырь.
Я люблю сниматься в кино, потому что здесь все зависит от тебя. Это не бизнес и не политика. Либо ты хороший актер, либо ты сосешь.
Я понимаю собак гораздо лучше, чем людей. Когда отец Локи (чихуахуа Рурка — Esquire) умер, я был вне себя, я был в отчаянии. Я позвонил Отцу Питеру в Нью-Йорк, и он сказал: " Всех, кого ты любишь с такой силой, ты обязательно увидишь снова". И это было как раз то, что я хотел услышать.
Я встречал Тупака (известный деятель хип-хопа, снявшийся вместе с Рурком в фильме " Пуля" — Esquire) много раз, и каждый раз это было очень забавно, потому что я редко встречал в своей жизни людей, которых действительно можно назвать плохими. А ведь я как раз из этой категории. Работать с Тупаком было здорово. Чертовски круто. Я смотрел на него и думал: " Да, этот ублюдок направит на меня пушку, спустит курок и не моргнет«.
Мне нравится Роберт Родригес. Он бесстрашен и он... кладет на все хуй. Я как-то сказал о нем: Роберт плавает в той воде, в которую еще никто не входил до него. Я уважаю это. А еще мне нравится его ковбойская шляпа.
Люди все еще спрашивают меня про «9 с половиной недель». Совсем недавно, ко мне подошла одна девушка и говорит: " Это вы парень из того фильма?" Я говорю: " А тебе сколько лет-то?" Она говорит: «18». Я подумал и сказал: " Ну да, я этот парень". Наверное, я должен испытывать от этого какое-то удовольствие. Но те вещи, которые сделаны давным-давно, я стараюсь скорее отпустить от себя подальше. Каждый раз, когда кто-то упоминает о них, мне хочется сказать " Черт, о какой херне мы говорим!" Что касается «9 с половиной недель», то всегда найдется какой-то чувак, который скажет мне: " Я клево потрахался под твое кино". Или: " Одна девка тогда совершенно охренительно отсосала мне". Я слышал это не меньше 10 тысяч раз.
Мои критерии женской красоты просты. Это как при покупке лошади: мне не нравятся тонкие шеи и короткие ноги.
Спорт всегда доставлял мне больше удовольствия, чем кино. Я обожаю спорт. И я хочу успеть попробовать себя в чем-то новом раньше, чем по мне начнет скучать гериатрическое отделение. Боже, когда тебе за сорок, каким видом спорта ты можешь заняться? Рыбалкой, что ли?
Я худший серфер в Калифорнии. Потому что мое умение держать равновесие идет из бокса.
Однажды я вышел на ринг против одного ямайца (в начале 90х, уйдя из кино, Рурк занялся профессиональным боксом — Esquire). Дело было в Майами. Это был мой девятый бой, или типа того. Чувак был как сталь. Я помню, что в первом раунде дал ему со всей силы правой, а он даже не моргнул. Я подумал: " Вот черт, вечер будет длинным". Но у меня было преимущество — я был дома. Помню, что в пятом раунде я плюхнулся в свой угол, и тренер сказал мне: " Черт возьми, тебе лучше вернуться в кино!" Потом он дал мне затрещину и добавил: " Иди и выруби его на хрен". Я практически сделал это. Но до сих пор не могу поверить, что тренер действительно сказал такую штуку.
У меня был чертовски долгий путь назад. Когда вы сидите на скамейке запасных целых десять лет — так, как сидел я — вам становится стыдно даже вполголоса сказать кому-то о своем возвращении. Я часто слышу: " У Траволты было громкое возвращение". Да, конечно — он же не буянил 15 лет подряд. Его встречали с распростертыми объятиями.
Мне всегда казалось, что я должен достигнуть высот в чем-то очень специальном. Например, в банковских ограблениях.
Те сцены в кино, где нужно драться или прыгать — самые сложные. Так что каждый раз, когда есть парень, готовый меня подменить, я предпочитаю заплатить деньги ему.
Я изменился. Но внутри меня есть что-то, что не изменится никогда. И если я на секунду ослаблю хоть одну пуговицу, ад вырвется из меня наружу.
У меня больше не будет шансов. Такие дела. Если я проебу свой шанс и на этот раз, мне останется только прыгнуть с самого высокого балкона. Люди часто спрашивают меня: " Какой из ваших фильмов вы считаете самым лучшим?" А я отвечаю им: " Эй, ублюдки, я свое лучшее кино еще не сделал!"
Между Тупаком и мной было много общего. Даже несмотря на то, что мы чертовски разные. Я не из мира хип-хопа, он не ездит на Харлее. То, что нас объединяет — это наше воспитание.
Бокс здорово повлиял на мой внешний вид. Когда нужно было чинить мой нос, этим докторам пришлось взять хрящ из моего уха, потому что в моем носу уже просто ничего не осталось.
У меня шесть маленьких собак: Локи, Шоколадка, Сумасшедшая Красотка, Рубиновая Красотка, Чернушка и Челюсти. Конечно, я не похож на любителя маленьких собачек. В Лондоне, когда мы снимали " Громобоя" (фильм 2006 года с участием Рурка — Esquire), ко мне подошел один пьяный чувак и сказал: " Микки Рурк! Я тебе так скажу: ты стал сам похож на своих гребаных собачонок!" Я ничего не сказал этому мудаку. Похоже, его главная проблема — это чертовски маленький пенис.
Когда я говорю " пидор", я не пытаюсь никого унизить. Для меня " пидор" — это как " заводной дрочила". Я не боюсь говорить " пидор". В жизни не буду осторожничать только из-за того, что какой-то чувачок, видишь ли, может оскорбиться, если я скажу " пидор". У меня есть друзья и среди геев. Мы часто перекидываемся этим словом. Так что если я захочу сказать " пидор", я, вашу мать, скажу " пидор". А если у кого-то проблемы со словом " пидор", пускай поцелует меня промеж ягодиц.
Должен констатировать, что несколько ребят получили Оскаров за те роли, от которых я отказался.
Люди полагают, что я жру наркотики, размахиваю кулаками и все такое. Похоже, они думают, что по ночам у меня вырастают рога и хвост.
В современном кино уровень насилия поднят очень высоко — выше уже нельзя. Когда я смотрю фильмы с Клинтом Иствудом или со Стивом МакКвином (американский актер, получивший признание за роли антигероев — Esquire), я понимаю, что это кино скорее об искуплении. А сейчас насилие в кино появляется только ради насилия.
Кинобизнес — это куча конского говнища. Все это иллюзия. Я знал ребят, которые были отличными актерами, но у них никогда не было работы. Я знал ребят, которые были настоящими звездами, но они даже не смогли бы сыграть говорящую какашку на детском утреннике. Тат что у меня нет никакого уважения к кинобизнесу. Я уважаю только те доллары, которые мне платят.
Женщина гораздо сильнее мужчины. Когда женщина говорит " все, хватит", это значит " все, хватит". Мужчина всегда будет валяться у нее в ногах в надежде вернуть. Я валялся. И почему-то счастлив.
Люди очень боятся тишины. До усрачки боятся, потому что не знают, что она означает. А я люблю тишину. Она идет людям на пользу.
Возвращение — хорошее слово, чуваки.

Майкл Джексон

Музыкант, скончался 25 июня 2009 года в возрасте 50 лет в Лос-Анджелесе

Я такой же, как все. Порежусь — и пойдет кровь.
У меня одна из самых длинных музыкальных карьер в мире. И я страшно горд, что стал тем избранным, кому была дарована неуязвимость.
Я стал музыкальным ветераном еще тогда, когда был ребенком.
Все, кто стал звездой в детстве, проходят через один и тот же период страданий. В какой-то момент ты уже не тот очаровательный ребенок, каким был совсем недавно. Ты растешь, и это не нравится тем, кто вокруг тебя. Потому что они хотят, чтобы ты был маленьким вечно.
Мой отец был гениальным менеджером. А я хотел, чтобы он просто был отцом.
Я думал о структуре музыкального произведения с детства. Пожалуй, самое большое влияние на меня оказал Петр Чайковский. Если вы возьмете " Щелкунчика", то увидите, что каждая мелодия там — это хит, все до единой. И я подумал: " А почему в поп-музыке не может быть такого альбома, где каждая песня — это хит?"
Самый лучший способ научиться — это смотреть на то, как работает мастер.
Я всегда хотел создавать музыку, которая будет влиять на последующие поколения и вдохновлять их. Ну, в самом деле, кому интересно быть смертным?
Я никогда не говорил: " Я — Иисус". Но, наверное, какие-то параллели между Христом и мной все же есть. Может быть, я был послан сюда, чтобы нести благую весть через танец. Но у меня нет никакого комплекса мессии.
Почему вы не говорите людям, что я пришелец с Марса? Напишите, что я пожираю живых куриц и каждый вечер устраиваю ритуал вуду. Люди поверят всему, что вы скажете, потому что вы — журналисты. Но если я, Майкл Джексон, скажу: " Я — пришелец с Марса, пожираю куриц живьем, и каждый вечер у меня танец вуду", люди скажут: " Черт, этот Майкл Джексон безумец. Он совсем спятил. Теперь вообще ни одному его слову нельзя верить".
Если бы все те обитатели Голливуда, кто перенес пластическую операцию, решили бы в один момент уехать на каникулы, в городе не осталось бы ни одной живой души.
Чем больше звезда, тем больше лжи.
Людям кажется, что они знают меня, а мне кажется, что они ошибаются.
Мне нравится E. T. (персонаж фильма " Инопланетянин" Стивена Спилберга. — Esquire), потому что он напоминает мне меня самого. Кто-то из другого мира спустился сюда, на землю, и ему 800 лет, и он способен научить тебя мудрости и способен научить тебя летать. Это же великая вещь. Разве есть кто-то, кто не хочет научиться летать?
Я мечтательный и творческий человек. Господь дал мне определенные таланты. Ненавижу эту аналогию, но я в чем-то похож на Диснея — я талантлив, но не умею управляться с делами.
Я никогда не боялся выйти на сцену. Я чувствую себя там значительно комфортней, чем где-то еще.
В доме, полном людей, легче всего почувствовать себя одиноким.
Я всегда хотел немного внимания.
Если, приходя в этот мир, ты чувствуешь, что любим, и, покидая его, ты чувствуешь то же самое, то все, что произойдет между этими двумя событиями, поправимо.
Cамая сильная вещь в мире — это человек и его молитва.
Так хорошо быть живым.

Черновик жизни

Страницы

суббота, 9 октября 2010 г.

?

Мысли в слух.....Отношения = где что когда зачем.........? бональщина.....

суббота, 28 августа 2010 г.

Правила Жизни ЗЛ часть 2

Сэм Рокуэлл

Энтони Хопкинс

Борис Гребенщиков

Станислав Говорухин

Габриэль Гарсиа Маркес

Вуди Аллен

Бек

Роберт Де Ниро

Отрывной календарь

Евгений Евтушенко

Дэвид Линч

Дэвид Бирн

Двоечники

Билл Гейтс

Би Би Кинг

Аль Пачино

Брюс Уиллис

Боно

Дэвид Боуи

Венсан Кассель

Майк Тайсон

Эдриен Броуди

Андре Агасси

Майкл Дуглас

Виктор Пелевин

Ник Кейв

Джулия Робертс

Микки Рурк

Майкл Джексон

Страницы

суббота, 9 октября 2010 г.

?

Мысли в слух.....Отношения = где что когда зачем.........? бональщина.....

суббота, 28 августа 2010 г.

Правила Жизни ЗЛ часть 2

Сэм Рокуэлл

Энтони Хопкинс

Борис Гребенщиков

Станислав Говорухин

Габриэль Гарсиа Маркес

Вуди Аллен

Бек

Роберт Де Ниро

Отрывной календарь

Евгений Евтушенко

Дэвид Линч

Дэвид Бирн

Двоечники

Билл Гейтс

Би Би Кинг

Аль Пачино

Брюс Уиллис

Боно

Дэвид Боуи

Венсан Кассель

Майк Тайсон

Эдриен Броуди

Андре Агасси

Майкл Дуглас

Виктор Пелевин

Ник Кейв

Джулия Робертс

Микки Рурк

Майкл Джексон

суббота, 9 октября 2010 г.

суббота, 28 августа 2010 г.